Открытая книга, стр. 92

Как часто мы оступались! Как часто брели ощупью, находя и снова теряя дорогу!

Но были и светлые дни, когда все удавалось – или если не все, так по меньшей мере главное, основное. И за главным непременно прощупывалось что-то еще, второстепенное, незаметное, но то незаметное, которое постепенно начинает расти, занимая все более прочное место в сознании. Как рукой снимало тяжелую, надоевшую усталость! Те животные, которым полагалось жить, чувствовали себя превосходно, а те, которым полагалось умереть, умирали в назначенное время. Коломнин начинал весело пыхтеть своей трубочкой и, кажется, замечал наконец, что вокруг него живут, работают, думают люди. Каля Димант, которая всегда почему-то знала, что делается в соседних лабораториях, тихонько хвасталась нашей удачей. И никто больше не сердился на Виктора за то, что он сомневается в том, что не вызывает ни малейших сомнений. И Николаю Васильевичу Заозерскому дарились цветы – просто потому, что он любил цветы.

КРАМОВ. ВЕЧЕР У ЗАОЗЕРСКИХ

Когда директор позвонил в лабораторию и сказал, что ему хотелось бы повидать меня, и – если это возможно – немедленно, по важному делу, я сразу поняла, что кто-то уже успел доложить ему о моем разговоре с представителями Рыбтреста. Я даже поняла, что этот «кто-то» был Догадов, случайно заглянувший в лабораторию и краем уха услышавший наш разговор. Еще бы! Сей страж научной неприкосновенности нашего института, без сомнения, пришел в ужас, узнав, что дело касается зернистой икры, которую можно купить в любом продовольственном магазине.

Рыбтрест был озабочен тем, что зернистая икра быстро портилась и, несмотря на огромный спрос, не могла экспортироваться за границу. По настоянию Крамова мы несколько раз отказывались от предложений, имевших с нашей точки зрения, практический интерес. Но мы неопровержимо доказали, что икра – не только свежая, но даже продажная – содержит лизоцим. Чему же могли помешать несколько попутных опытов – для нас попутных, а для Рыбтреста существенно важных? Правда, в случае удачи предполагалась командировка на промыслы в Астрахань или на Азовское море. Но мало ли что могло прийти в голову представителю организации, не выполняющей экспортный план?

Так или иначе, нужно было идти к директору, который был, по-видимому, очень сердит, – иначе, пожалуй, не стал бы говорить со мной в таком изысканно вежливом тоне.

– Здравствуйте, Татьяна Петровна. Садитесь.

Что-то изменилось в нем за последнее время – надменность появилась в этом лице, в этих пухлых щечках, висящих над чистым твердым воротничком, губы были жестко поджаты. Он был одет не только тщательно, как всегда, но щеголевато, и когда я увидела платочек в наружном кармане пиджака и яркий, не по возрасту, галстук, мне вдруг вспомнились неприятные разговоры о том, что он очень часто появляется в ресторанах и театрах с Глафирой Сергеевной. Впрочем, я не придавала этим разговорам никакого значения.

– Татьяна Петровна, я хотел задать вам один вопрос, – с обычной любезностью, в которой на этот раз сквозило что то мрачное, начал Крамов. – Не кажется ли вам, что сотрудники, ведущие какие бы то ни было переговоры за спиной директора, тем самым подрывают авторитет института?

Я ответила, что ни с кем не вела подобных переговоров.

– В таком случае совершенно очевидно, что месяц тому назад наблюдалось редкое в стенах научных институтов явление миража, – с иронией сказал Крамов. – У вас был представитель Рыбного треста, вы обещали ему заняться консервацией зернистой икры, и все это лишь померещилось сотрудникам, которые воочию видели сего представителя и своими ушами слышали ваш разговор?

– Нет, не померещилось, Валентин Сергеевич. Ко мне действительно заходил представитель Рыбтреста, и я обещала ему заняться икрой. Это не значит, что я вела с ним переговоры за вашей спиной.

– Позвольте узнать, а что же это, по-вашему, значит?

– Только одно – что я намерена ввести икру в число препаратов, на которых мы испытываем действие лизоцима.

Крамов с притворным изумлением поднял брови.

– Я очень счастлив, что мне удалось, правда с некоторым опозданием, узнать о ваших намерениях, Татьяна Петровна! Но не находите ли вы, что эти намерения должны согласоваться с пятилетним планом работы нашего института? Как известно, этот план тесно связан с общими задачами нашей страны в реконструктивный период.

Что-то фальшивое прозвучало в самой отчетливости, с которой были произнесены эти слова: «пятилетний план», «реконструктивный период».

– Или вам кажется, что, следуя своим намерениям, сотрудники могут не считаться с общим направлением работы?

– Валентин Сергеевич, я не давала никаких обещаний. Но если вы хотите знать, я считаю, что с нашей стороны было бы непростительной ошибкой отказать в помощи Рыбтресту, который несет большие убытки.

Крамов молча смотрел на меня. Все было неприятно в этом разговоре: и усталость, которую ему, очевидно, не хотелось преодолевать ради меня, и мрачная ирония, за которой сквозило глубокое равнодушие. Но то, что он смотрел на меня не моргая, с пристальным выражением, видимо обдумывая что-то, было особенно неприятно.

– Ну что ж, Татьяна Петровна, – начал он почти небрежно, что тоже оскорбило меня, – очевидно, мы с вами держимся разных точек зрения на цели нашей работы. Я ни на минуту не забываю о том, что наш институт по своему характеру должен определять новое направление в науке. А вы увлечены идеей помощи различным организациям Наркомпищепрома. Вам не кажется, что именно там вы и могли бы найти наилучшее применение своим дарованиям?

Я невольно прижала руку к груди. Крамов взглянул на меня и неторопливо потянулся к графину с водой.

– Благодарю вас, не нужно… Очевидно, я должна понять ваши слова как предложение подать заявление об уходе? Но поскольку наш спор имеет принципиальный характер, я считаю своим долгом довести его до сведения парткома.

Я встала и, не простившись с Крамовым, направилась к двери. Он догнал меня и заставил вернуться.

– Вы неверно поняли меня, Татьяна Петровна, – на этот раз без малейшей иронии, спокойно и твердо сказал он. – Поверьте, что меньше всего я думаю о том, чтобы ограничить ваши научные интересы. Все, чего мне хотелось, – это предупредить вас, что нет ничего легче, как согласиться на узко-практическое предложение и одновременно потерять основную цель – сделать нечто прогрессивное в науке. Мне казалось, что вам не следует разбрасываться, а ведь у вас есть к этому склонность.

Что-то дрогнуло в маленьком холодном лице, снова уставившемся на меня с пристальным, думающим выражением.

– Начнем нашу беседу сначала. Ну-ка, расскажите мне, о чем вы говорили с представителями Рыбтреста.

Мы разговаривали добрых два часа, я подробно рассказала о новом методе консервации зернистой икры, и мы расстались дружески… Настолько дружески, что он даже напомнил мне, что сегодня вечером мы встретимся на пятничном чаепитии у Заозерских.

В Ленинграде эти чаепития у Николая Васильевича устраивались на кафедре и представляли собой как бы дружеский обмен мнениями о том, что было сделано за неделю. Здесь в Москве хозяйничал не Николай Васильевич, а его жена Серафима Андреевна, и все было совершенно иначе: чтобы не давать мужу «замыкаться в науку», в пятницу приглашались артисты – и всякий раз другие, незнакомые, вносившие какую-то неловкость в эти милые вечера.

Это была последняя «пятница» перед отъездом Николая Васильевича на Украину. Андрею хотелось пойти со мной, но он узнал, что будут Митя с Глафирой Сергеевной, и передумал.

– Я и дома-то не выношу ее кривляния, – сказал он, помрачнев. – А уж на людях… Нет, иди одна!

Я не стала настаивать. Однажды я уговорила его – и не обрадовалась. За весь вечер он не сказал ни слова.

Николай Васильевич, веселый, нарядный, в светлом костюме, сам открыл мне и, шутливо оглянувшись по сторонам, расцеловал в обе щеки.

– Одна?

– Николай Васильевич, Андрей просил передать привет, пожелать счастья. Извините, что он не пришел. У него неотложное дело.