Тысячекрылый журавль, стр. 12
Кикудзи казалось неожиданным и странным, что умершая женщина вновь и вновь виделась ему во сне живой и что он с такой силой ощущал ее ласки.
Госпожа Оота дважды назвала себя «преступницей» — в камакурской гостинице, где они провели ночь, и в чайном павильоне, у него дома. И оба раза эти слова вызывали у нее самой странную реакцию — она плакала и трепетала от восторга. Сейчас, сидя перед ее прахом, Кикудзи думал о ней и о себе: если он был причиной ее смерти, значит преступник он, а не она… И в его душе оживал голос госпожи Оота, первой сказавшей о преступлении.
Кикудзи открыл глаза.
За его спиной всхлипнула Фумико. Наверно, она все время плакала и старалась заглушить рыдания, а сейчас не выдержала и громко всхлипнула, но тут же снова умолкла. Кикудзи словно окаменел. Спросил, не поворачивая головы:
— Когда сделан этот снимок?
— Лет пять-шесть назад. Фотография была небольшая, пришлось увеличить.
— Да? Должно быть, во время чайной церемонии снимали?
— О-о, как вы догадались?
На увеличенной фотографии остались только лицо, шея и верхняя часть груди — до запаха кимоно.
— Как же вы догадались, — повторила Фумико, — что маму сфотографировали во время чайной церемонии?
— Не знаю, почувствовал, видимо… Глаза опущены, лицо сосредоточенное — сразу видно, что человек чем-то занят. И хотя плеч не видно, чувствуется общая собранность…
— Мама здесь куда-то в сторону смотрит… Наверно, не следовало бы ставить сейчас эту фотографию, но мама ее очень любила…
— Мне она тоже нравится. Хорошее у нее здесь лицо, спокойное.
— Да… И все же она смотрит в сторону… Очень грустно. Перед ней зажигают курения, а она даже не хочет взглянуть на человека.
— Гм… Может быть, вы и правы.
— Конечно! Она же здесь словно отворачивается, да еще потупилась.
— Н-да…
И Кикудзи вспомнил скромную чайную церемонию накануне смерти госпожи Оота.
Она взяла ковшик, зачерпнула кипятку, и из ее глаз вдруг хлынули слезы. Они падали на крутые бока котелка. Ему пришлось подойти и самому взять чашку. Он еще не допил чая, а слезы на котелке уже высохли. Потом, как только он поставил чашку, госпожа Оота упала к нему на колени.
— Знаете, на последних снимках мама совсем худая и очень похожа на меня… — сказала Фумико и запнулась, — Мне почему-то было немного стыдно ставить последнюю фотографию… Потому я и поставила эту, здесь она полнее.
Кикудзи резко обернулся.
Фумико быстро опустила глаза. Должно быть, она все время смотрела ему в спину.
Кикудзи было уже пора отойти от праха и сесть лицом к Фумико.
Легко сказать — сесть. А как найти нужные слова, чтобы она его простила?..
Мидзусаси, в котором стояли цветы, оказался спасительным островком. Кикудзи, слегка повернувшись и опершись одной рукой о татами, стал рассматривать кувшин. Почему бы не рассмотреть его как следует? Ведь это сино, великолепная керамика, один из предметов чайной церемонии.
Под белой глазурью проступал легчайший, едва приметный багрянец. Кикудзи протянул руку и коснулся блестящей поверхности. Она была холодной, и в то же время от скрытого багрянца словно бы исходило тепло.
— Хорошее сино, во всяком случае, мне так кажется. В нем такая нежность… как… во сне…
Он хотел сказать — «как в спящей женщине», но сказал просто «как во сне».
— Если этот кувшин вам нравится, позвольте преподнести его вам, в память о маме.
— Нет, нет, что вы!.. — Кикудзи смущенно взглянул на Фумико.
— Прошу вас, возьмите. Керамика, кажется, действительно хорошая. И маме будет приятно.
— Керамика-то хорошая, но…
— И мама говорила, что хорошая. Потому я и поставила в нее ваши цветы.
На глаза Кикудзи вдруг навернулись горячие слезы.
— Благодарю вас! Теперь я не могу отказаться.
— Мама будет рада…
— Только знаете, я, наверно, не буду использовать этот кувшин на чайных церемониях. Он будет у меня цветочной вазой.
— И отлично! Мама тоже часто ставила в него цветы.
— Но скорее всего цветы я буду ставить тоже не для чайной церемонии, а просто так… Знаете, все же немного грустно, когда чайная утварь используется для других целей.
— Может быть… Но у меня тоже не лежит душа к чайной церемонии. Не буду я больше этим заниматься.
Теперь, когда беседа завязалась, Кикудзи было уже легче отойти от урны с прахом. Он поднялся, взял дзабутон, лежавший возле ниши, и сел на него у самого выхода на галерею.
Фумико снова оказалась за его спиной, словно сопровождала его во всех передвижениях по комнате.
Но теперь она оказалась дальше от него, и ему снова стало неудобно.
Она сидела на голом полу. Ее руки лежали на коленях. Вдруг ее полусогнутые пальцы судорожно сжались. Наверно, она хотела унять дрожь.
— Митани-сан, простите маму! — сказала Фумико и низко-низко опустила голову.
Кикудзи испугался, ему показалось, что девушка сейчас упадет.
— О чем вы говорите?! Это меня надо простить. Но я даже не могу, не смею просить о прощении, ибо нет мне прощения… Мне так горько, так стыдно… Не знаю, как я осмелился прийти к вам.
— Нет, нет, это мне стыдно! — На ее лице отразилась душевная боль. — Так стыдно, что я хотела бы сквозь землю провалиться.
Ее лицо, бледное, ненапудренное, залилось краской от самого лба до тонкой шеи. И Кикудзи вдруг увидел, какая она измученная, как извелась от всех переживаний и волнений. И здоровье у нее, должно быть, не особенно крепкое — румянец, заливший щеки, был не ярким, а розоватым, как у малокровных.
У Кикудзи сжалось сердце.
— Фумико, вы меня ненавидите?
— Ненавижу?! Как вы можете!.. Разве мама ненавидела вас?
— Нет… Но она приняла смерть… И ведь из-за меня, из-за меня же!
— Нет, она умерла, потому что хотела умереть. Сама хотела. Я так считаю. Я об этом думала всю неделю, сидела одна и думала.
— Вы с тех пор совсем одна?
— Да. Но я привыкла. Мы ведь с мамой жили только вдвоем, и я часто оставалась одна.
— И… ваша мама, единственный близкий вам человек, умерла из-за меня.
— Нет. Не из-за вас! Она сама умерла, понимаете, сама! Почему вам обязательно хочется считать себя виновным в ее смерти? Уж если кто виноват, то я виновата больше вас. И если я должна кого-то ненавидеть за это, то только себя. Но… мне кажется, нельзя так думать… Нельзя думать, что кто-то причастен к ее смерти. Это бросает тень на маму. Это грязнит ее память. Позднее раскаяние, чувство ответственности, переоценка своих поступков — все это ни к чему. Ведь мы-то живы, а она умерла. Зачем же взваливать такой тяжкий груз на душу покойной?
— В этом, наверно, вы правы. Но… если бы я с ней не встретился… — Кикудзи не мог продолжать.
— Мне кажется, мертвым нужно только одно — чтобы их простили. Откуда вы знаете, может быть, она умерла только для того, чтобы получить прощение. Вы простите маму?
Фумико резко поднялась и вышла из комнаты.
И Кикудзи вдруг все увидел в новом свете. «Умерла, чтобы получить прощение…» Значит, мы, живые, должны облегчать страдания тех, кто уже умер?..
Человек умер.
Оставшиеся в живых порой осуждают мертвых, порой страдают и каются. И в том и в другом случае есть что-то наигранное, что-то лицемерное. А мертвым уже нет дела до нас, до нашей морали…
Кикудзи снова перевел взгляд на фотографию госпожи Оота.
2
Вошла Фумико с чайным подносом.
На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая — черной.
Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии.
Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил:
— Это чья работа?
— Кажется, Рёню.
— И красная его?
— Да.
— Парные чашки… — Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась.