Старая столица, стр. 19

Прежде ковчеги двигались по характерным для Киото узеньким улочкам и, бывало, даже задевали некоторые дома, но все же тогда была особая атмосфера интимности – тем более когда восседавшим на ковчегах со вторых этажей прямо в руки передавали тимаки [41]. Теперь же на широких улицах их просто кидают вниз.

Такитиро, в свою очередь, доказывал, что на узеньких улочках трудно было разглядеть украшения на нижней части ковчегов и правильно, мол, теперь поступают, направляя шествие по широким улицам,– все видно.

Тиэко почудилось, будто сквозь подступавшую дрему она слышит скрип огромных деревянных колес ковчегов, поворачивающих на перекрестке за угол.

Нынешней ночью неудобно – в соседней комнате гость, – но завтра она расскажет родителям обо всем, что узнала от Наэко.

Не каждая семья в деревне на Северной горе имеет собственный участок, на котором выращивает криптомерии.

Таких в деревне немного. Тиэко предполагала, что ее настоящие родители работали по найму у одного из владельцев такого участка.

Вот и Наэко говорит: «Я работаю у людей».

Дело было двадцать лет тому назад, и родители не только хотели скрыть, что у них родилась двойня [42], но и понимали: воспитать двоих им не под силу. Поэтому, наверное, и решили ее подкинуть, предположила Тиэко.

Она забыла спросить у Наэко о трех вещах. Во-первых, известно ли Наэко, почему решили подкинуть именно ее, Тиэко? Хотя как, собственно, она могла знать, будучи грудным младенцем? Затем, когда случилось несчастье с отцом? Наэко, правда, сказала, что это произошло вскоре после ее рождения… Наконец, она говорила, что, по-видимому, появилась на свет на родине матери

– в деревне, расположенной далеко в горах. Что это за деревня?

Наэко чувствует разницу в их положении и ни за что не придет в гости первой, поэтому если понадобится с ней повидаться и расспросить, то нужно поехать к ней в деревню самой, так рассуждала Тиэко.

Но Тиэко понимала, что отныне она уже не сможет ездить туда втайне от отца и матери.

Она не раз перечитывала известное произведение Дзиро Осараги «Соблазны Киото» [43]. В памяти всплыла одна фраза из этой книги:

«Казалось, будто Северная гора с похожими на многослойные облака грядами зеленых вершин криптомерии и выстроившимися в ряд светлыми стволами красных сосен сливает в единую гармоническую музыку поющие голоса деревьев».

Не праздничная музыка, не праздничный гомон, а музыка этих словно набегающих друг на друга округлых гор и поющие голоса деревьев звучали сейчас в душе Тиэко. Ей казалось, будто эти голоса и музыка проникают в нее сквозь множество радуг, какие часто вспыхивают над Северной горой…

Печаль Тиэко стала легкой. А может, то была вовсе не печаль? Может, удивление, растерянность, смущение, вызванные неожиданной встречей с Наэко? Ну, а слезы… Они, должно быть, девушкам на роду написаны.

Тиэко повернулась на другой бок и, закрыв глаза, прислушалась к песне гор.

«Наэко так обрадовалась, а я…» – вспоминала она.

На лестнице послышались шаги. Родители и гость поднимались на второй этаж.

– Желаю приятного отдыха,– донесся до нее голос Такитиро.

Сигэ аккуратно сложила одежду гостя, затем вошла в комнату, где лежала Тиэко, намереваясь сложить кимоно Такитиро.

– Позвольте это сделать мне,– сказала Тиэко.

– Ты еще не спишь? – удивилась Сигэ и передала ей кимоно.– Какой приятный запах. Вот что значит, когда рядом молодая девушка,– ласково пробормотала она, укладываясь в постель.

– Сигэ,– послышался голос Такитиро.– Как я понял, господин Арита хотел бы прислать нам своего сына.

– Продавцом?

– Нет, в семью, чтобы женить на Тиэко.

– Сейчас не время говорить об этом, ведь девочка еще не спит,– попыталась Сигэ остановить мужа.

– Знаю. Тиэко тоже не мешает послушать.

– Арита хочет прислать второго сына. Ты его видела – он не раз бывал у нас в лавке с поручениями.

– Не очень мне по душе этот господин Арита,– решительно отрезала Сигэ.

Музыка гор, которая звучала в Тиэко, умолкла.

– Что скажешь, Тиэко? – Мать повернулась в сторону девушки. Тиэко открыла глаза, но промолчала. В комнате стало тихо. Словно защищаясь от грядущей опасности, Тиэко скрестила под одеялом ноги и замерла.

– Господин Арита зарится на мою лавку, вот что я думаю,– нарушил молчание Такитиро,– к тому же он знает, что Тиэко чудесная девушка, красавица притом… Он часто имеет с нами дело, и ему досконально известно наше положение. Кто-то из моих продавцов наверняка ему доносит.

– Да, хороша наша Тиэко! Но грешно выдавать ее замуж только ради того, чтобы поправить дело. Не так ли, Сигэ?

– Само собой,– подтвердила Сигэ.

– Не лежит у меня душа к торговле.

– Отец, простите, что навязала вам тогда этот альбом Пауля Клее,– сказала Тиэко, приподнимаясь на постели.

– Зачем ты так говоришь? Наоборот, это доставило твоему отцу радость и утешение. Теперь я понял, ради чего стоит жить. Хотя мне и не даровано таланта художника…

– Отец!

– Знаешь, Тиэко, давай продадим нашу лавку, купим мааленький домик где– нибудь в Нисидзине, или в тихом уголке близ храма Нандзэндзи, либо в Окадзаки и станем вдвоем рисовать эскизы для кимоно и поясов. Бедность тебя не пугает?

– Бедность? Меня? Нисколько!

– Ну-ну,– сонно пробормотал. Такитиро и замолчал. Уснул, должно быть. А Тиэко не спалось.

Но на следующее утро она поднялась рано, подмела улицу перед лавкой и смахнула пыль с решетки и скамьи.

А праздник Гион продолжался.

Восемнадцатого сооружают последние ковчеги яма [44], двадцать третьего – канун завершения праздника и празднество расписных ширм, двадцать четвертого – процессия ковчегов яма, затем представление в храме, двадцать восьмого – «омовение» священных ковчегов и возвращение их в храм Ясака, двадцать девятого – торжественное возвещение об окончании праздника Гион.

Весь месяц, пока длился праздник, неясная тревога не покидала Тиэко.

ЦВЕТА ОСЕНИ

Одним из сохранившихся по сей день свидетельств «просветительской деятельности» в годы Мэйдзи был трамвай, который курсировал на линии Китано. И вот наконец решили снять с линии этот старейший в Японии трамвай.

Тысячелетняя столица очень уж быстро перенимала кое-что у Запада. У жителей Киото есть такое в характере.

Но облик старой столицы проявлялся, может быть, и в том, что по сей день по ее улицам бегал этот старенький трамвай, прозванный «Динь-динь». Трамвайчик был настолько маленький и тесный, что пассажиры на соседних скамейках упирались друг в друга коленками.

Когда было решено трамвай отправить на покой, жителями Киото овладели ностальгические чувства, и, чтобы как-то отметить расставание, его украсили искусственными цветами и назвали «памятным трамваем». В последние рейсы на трамвае отправлялись жители Киото, одетые по моде далекой эпохи Мэйдзи. Так это событие превратили в своеобразный праздник, о котором было оповещено все население города.

Несколько дней старый трамвай курсировал на линии Китано, переполненный праздной публикой. Дело было в июле, и многие ехали, раскрыв зонтики от солнца.

В Токио сейчас редко встретишь человека, который пользовался бы зонтом от солнца. Правда, считается, что в Киото летнее солнце жарче, чем в Токио.

Садясь в «памятный трамвай» у вокзала Киото, Такитиро обратил внимание на женщину средних лет, которая скромно занимала место на последней скамейке и с улыбкой поглядывала на него. Такитиро родился еще в годы Мэйдзи и с полным правом мог ехать на этом трамвае.

– А ты почему здесь оказалась? – спросил он, стараясь подавить смущение.