Мэйдзин, стр. 28

На 140 ходу Мэйдзин задумался, продолжать ли бегство по прямой или взять два чёрных камня. Он часто-часто махал веером.

— Не знаю, вроде одно и то же. Не знаю, — бессознательно прошептал он.

— Не знаю, не знаю…

Однако и этот ход он сделал за 28 минут. Вскоре принесли полдник. Мэйдзин взглянул на Седьмого дана.

— Поешьте мусидзуси.

— Знаете, у меня с желудком неважно…

— А вдруг вам еда поможет?

Увидев, что Мэйдзин сделал 140 ход, Отакэ Седьмой дан заговорил:

— Не думал, что вы этот ход будете записывать, а вы его сделали. Вы так быстро играете, сэнсэй, у меня просто голова кружится. Для меня это хуже всего.

Мэйдзин продолжал игру до 144 хода и записан был 145 ход чёрных. Седьмой дан взял камень и хотел было поставить его на доску, но задумался, а тут и подошло время прекращать игру. Пока Седьмой дан в коридоре заклеивал конверт, Мэйдзин сердито смотрел но доску и не двигался. Его нижние веки, казалось, горели и слегка припухли. Во время доигрывании в Ито Мэйдзин часто поглядывал на часы.

40

— Если удастся, то постараемся сегодня закончить, — сказал Мэйдзин членам Оргкомитета утром четвёртого декабря. Ещё до обеда он обратился к Отакэ:

— Давайте сегодня закончим.

Седьмой дан молча кивнул.

Стоило подумать, что эта партия, растянувшаяся на полгода, закончится сегодня, как у меня, верного наблюдателя, щемило в груди. При этом каждому было ясно, что Мэйдзин проиграл.

Ещё утром, когда Отакэ Седьмой дан отошёл от доски, Мэйдзин взглянул на нас, улыбнулся и сказал:

— Всё кончено. Больше ходить некуда.

Неизвестно, когда он успел пригласить парикмахера, только в то утро Мэйдзин явился на игру постриженным так коротко, что напоминал буддийского монаха. Прическа из длинных полос с пробором, которая была на нем в больнице, с которой он приехал в Ито, закрасив седину, вдруг сменилась коротким ежиком. Это наводило на мысль, что Мэйдзин не вполне чужд театральности, однако, он выглядел очень помолодевшим, словно смыл с себя года.

Четвертого числа на росшей во дворе сливе вдруг появилась пара цветков. Было воскресенье. Начиная с субботы прибывали все новые и новые гости, поэтому игру перенесли в новый корпус. Я неизменно располагался в соседней комнате с Мэйдзином. Его комната находилась в самой глубине нового корпуса, прямо над ней с прошлого вечера две комнаты занимали члены Оргкомитета Партии. Таким образом, вокруг не было никого из посторонних и никто не мог тревожить сон Мэйдзина. Отакэ Седьмой дан занимавший номер на втором этаже, день или два назад тоже переехал вниз. Он сказал, что неважно себя чувствует и что его утомила беготня вверх-вниз по лестнице.

Окна нового корпуса смотрели прямо на юг, перед окнами был двор, поэтому солнечный свет проникал глубоко в комнату и едва не достигал доски. Пока вскрывали записанный 145 ход чёрных, Мэйдзин внимательно осмотрел на доску, слегка наклонив голову набок. Брови сведены к переносице — он выглядел очень строгим. Седьмой дан видимо, предвкушал близкую победу — камни так и порхали в его руках.

Напряжение профессионального игрока в Го после того, как партия вступает в заключительную стадию — ёсэ — далеко не такое, как в начале или середине игры. Кажется, что ощущается нервная дрожь, и это ощущение усугубляется жестокостью схваток на доске. Игроки часто и шумно дышат, словно в самом деле сражаются на самурайских мечах.

Иногда кажется, будто видишь сверкание вспышек духовного огня.

На этой стадии в других, в не столь ответственных играх Отакэ Седьмой дан способен за минуту сделать сотню ходов, наседая на противника, и в этой партии он тоже, несмотря на запас времени в 6-7 часов, казалось, стремился использовать мгновенную реакцию возбужденной нервной системы, старался не упустить волну. Словно подстегивая сам себя, он часто запускал руку в чашу с камнями и лишь потом задумывался. Даже Мэйдзин один раз взял камень и вдруг заколебался.

Видеть такое разыгрывание конечной стадии — это все равно, что наблюдать действие какого-то точного механизма или, если угодно, математического закона, — во всем была красота порядка и систематичности. Пусть это было сражение, но оно проявлялось в красивых формах. Ощущение красоты усиливали сами игроки, которые ни разу не отвели взгляд от доски.

От 177 хода примерно до 180 хода Отакэ Седьмой дан был словно переполнен восторгом, переливающимся через край, его полное круглое лицо казалось умиротворенным ликом Будды. То ли им завладела творческая экзальтация, то ли что ещё, но лицо его несло неописуемое выражение. Наверное, он в это время и думать забыл о своих болях в желудке.

Незадолго до этого супруга Седьмого дана не в силах усидеть в комнате от волнения, ходила по дворику, держа на руках своего замечательного крепыша-сына, вылитого сказочного героя Момотаро, и не отрываясь глядела издалека на окна игровой комнаты.

Как раз в тот миг, когда прекратила реветь сирена, звук которой доносился со стороны моря, Мэйдзин сделал 166 ход, а затем вдруг поднял голову:

— Есть место! Проходите сюда! Здесь есть место! — он сделал пригласительный жест, и его голос звучал очень приветливо.

В этот день на судейство приехал Онода Шестой дан, только что закончивший квалификационный осенний турнир в Ассоциации Го. Собрались и другие члены Оргкомитета — секретарь Ассоциации Явата, Сунада и Гои, корреспонденты газеты “Токио нити-нити” в Ито, и другие, — все они смотрели игру, постепенно подступая все ближе и ближе к играющим. В смежной комнате тоже толпились люди — их тени падали на бумажную раздвижную перегородку. Их-то Мэйдзин и пригласил войти в игровую комнату.

Благодушное, как у Будды, лицо Отакэ Седьмого дана мгновенно переменилось — это вновь было исполненное решимости лицо бойца. Маленькая фигурка Мэйдзина застыла в неподвижности и от этого казалась более внушительной — настолько внушительной, что все вокруг притихли, он часто пересчитывал очки. Когда Отакэ Седьмой дан сделал 191 ход, Мэйдзин наклонил голову, приоткрыл глаза и придвинулся ближе к доске. Наперебой щелкали веера обоих партнеров. На 195 ходу чёрных наступило время обеда.

После обеда игру продолжили на прежнем месте, в шестом номере старого корпуса. Небо затянуло тучами, отовсюду доносились крики ворон. Зажгли лампочку, висевшую над доской. Лампочка была шестидесятиваттной, потому что стоваттная давала бы чересчур яркий свет. На доске виднелись нечетко очерченные отражения чёрных и белых камней, Желая украсить последний игровой день, хозяин гостиницы заменил картину в нише токонома — теперь там висели парные пейзажи кисти Кавабаты Гёсё. Под ними стояла статуэтка Будды, восседавшего на слоне, а рядом стояло блюдо с морковью, огурцами, помидорами, грибами, трёхлепестковой петрушкой и другими овощами.

Мне говорили, что когда какая-нибудь важная игра, наподобие Прощальной партии, подходит к концу, её становится трудно смотреть от волнения. Однако Мэйдзин не проявлял ни тени беспокойства. По его виду никак нельзя было заподозрить, что он проиграл. После двухсотого хода и у него разрумянились щёки, он впервые за день снял шарф. Он, правда, был слегка возбужден, но его движения нисколько не изменились и были такими же, как всегда. Когда на 237 ходу партия закончилась, Мэйдзин был уже полностью спокоен. И когда он молча заполнил камнем один нейтральный пункт на доске, Онода Шестой дан произнёс:

— Кажется, пять очков…

— Да… пять очков… — проворчал Мэйдзин, он поднял тяжелые веки и перестал оформлять свою территории для подсчёта очков. Последний ход был сделан в 2.12 пополудни.

На следующий день, когда участники комментировали партию, Мэйдзин с улыбкой сказал:

— Я подсчитал, что будет пять очков, ещё до оформления территория, правда, у меня получилось 66:73, но если бы в самом деле оформили территории, то возможно, подучилось бы чуть-чуть меньше — он сам переоформил территории и счет оказался 56:51.