Возвращение Остапа Крымова, стр. 57

Пять сотен отвалю, как закончишь.

Художник собрался сказать «нет», но его голодное тело сказало «да».

В запасе у художника оставались сутки, но он великолепно понимал, что задача невыполнима. Он не читал Шолом-Алейхема. Кажется, он писал в прошлом веке. Где достать его цитату? Где достать портрет великого еврейского писателя? Как он выглядит? Но главное, если бы это и было, то как за сутки сделать метровый барельеф без материала и малейшего понятия, как это делается?

Вначале художник, как это делают все люди, прижатые к стенке, сделал ряд спешных и необдуманных поступков. Он попробовал позвонить домой и попросить узнать для него какую-нибудь цитату великого писателя и мыслителя. Международной связи не было. Затем он начал судорожно искать алюминиевый лист. Но вспомнил, что никогда в жизни не делал чеканок. К тому же листа не нашлось. Тогда он решил не суетиться, а подумать.

Художник разложил на свежеокрашенном полу Дома культуры все, что осталось после предыдущей работы. Перед ним лежали пара десятков разрозненных объемных букв и побитый планшет с приклеенным текстом: «Мы придем к победе коммунистического труда. В.И. Ленин». Были также пластмассовые, выкрашенные серебрянкой под чеканку, барельефы: фрагмент фигуры Мухиной — скрещенные руки с серпом и молотом; трактор, везущий ворох сена; корова с выпученными глазами, которую художник обычно крепил под показателями надоев, и, наконец, куски барельефа Ленина, расколовшегося на четыре части от удара прицепом пьяного тракториста. Художник начал прикидывать, какое это все могло бы иметь отношение к Шолом-Алейхему, и пришел к выводу, что очень смутное. Но солнце уже садилось за горы, и надо было начинать работу. Художник сбил с планшета текст и из имеющегося набора букв стал составлять цитату, принадлежащую мудрому перу Шолом-Алейхема. Вначале он набрал фразу: «Киргиз с евреем — братья навек!», но у него не хватило сразу семи букв. Затем художник попробовал следующие варианты: «Эх! Хорошо живется еврею в Киргизии!», «Ивриту учиться, учиться, учиться!», «Мудрость сближает киргизского аксакала и еврейского раввина», «По хребтам Тянь-Шаня проходит путь странствующего иудея», «Киргизский пастух — брат израильтянину-труженнику», «Киргизская айва недалеко падает от иерусалимского персика», «Я вижу — социалистической Киргизии быть!». Но каждый раз художнику не хватало нескольких букв. Из-за ограниченного выбора фраза пока не шла. Решив отложить цитату напоследок, художник перешел к барельефу.

Подумав пять минут, он решительно отложил в сторону корову. Туда же последовал и трактор с сеном. Выбор стремительно сокращался. Две руки с серпом и молотом, как ни крутил их художник, никак не давали хоть отдаленное напоминание человеческого лица. Фигура Мухиной тоже пошла в отход. Сложив вместе четыре куска барельефа Ленина, только случайно не выкинутые им после удара косилкой, художник получил знакомый до боли полупрофиль вождя, исполосованный зияющими трещинами. «Слишком узнаваемый образ», — подумал художник и взял в руки стамеску. Аккуратными ударами молотка по режущему инструменту художнику за полчаса удалось отбить нижнюю часть уса Ильича. Затем художник достал пластилин и, орудуя им, как Бог глиной, закрутил ус вверх. Отколов от фигуры Мухиной серп, художник крепким шурупом посадил его на кончик бороды пролетарского вождя и опять выровнял пластилином поверхность волосяного покрова подбородка. Просверлив множественные отверстия в обломках барельефа, художник прикрепил их болтами к планшету в нужной последовательности. Образовавшиеся щели и головки болтов были скрыты толстым слоем пластилина. Затем все это было закрашено серебрянкой. Отойдя на пять метров, художник отметил, что выпуклости были почти не видны под слоем алюминиевой пудры. Оставшись довольным, он продолжил свое творчество.

Утром следующего дня председатель принимал работу. Минут десять он вглядывался в метровый барельеф Шолом-Алейхема. То щурясь, то широко открывая веки, то подходя ближе, то отходя на дальнее расстояние, председатель прикидывал художественную ценность произведения. Как всегда, когда работа была уже выполнена, все они становились придирчивыми критиками. Наконец, председатель подошел к художнику.

Сдается мне, что он на Ленина маленько смахивает?

Так ведь какой есть, — степенно ответил художник. — Да и Ленин сам-то на четверть был евреем.

Да ну? — недоверчиво посмотрел председатель.

Чтоб я сдох! — безапелляционно заявил художник.

Председатель еще раз посмотрел на композицию, водруженную над входом Дома культуры.

Ну, в общем, хорошо. И цитата — что надо. Ладно, художник, я слово держу. Дуй в бухгалтерию за деньгами, я уже распорядился подготовить тебе пятихатку.

Когда художник скрылся в здании конторы, председатель еще раз посмотрел на монументальное панно. Ему оно положительно нравилось. Длинные усы Шолом-Алейхема были по-генеральски загнуты вверх, как у командарма Буденного. На лысой макушке косо сидела кипа, сделанная художником из молота фигуры Мухиной. Длинная козлиная борода напоминала старика Хоттабыча. Выпуклый лоб дышал мыслью. Под барельефом на ослепительном киргизском солнце сверкала фраза: «Мы придем к победе коммунистического труда. Шолом-Алейхем».

ПОД КРЫШЕЙ ДОМА СВОЕГО

Ни для кого не секрет, что сельский менталитет отличается от городского, как «запорожец» от «девятки». Корень «мент», присутствующий в этом слове, только подтверждает это правило.

Остапу не раз приходилось слышать от харьковчан фразу, произносимую с неизменной значительностью и глубоким подтекстом: «Харьков — мусорской город». Признавая этот факт, жители города не смогли бы с уверенностью ответить, хорошо это или плохо. Не вдаваясь в глубокий анализ существа вопроса, подавляющее большинство ответило бы одной фразой: «Лучше мусорской, чем бандитский». Так ответили бы мелкие торговцы, пенсионеры, крупные предприниматели, домохозяйки и сами бандиты. Последние, действуя четко по неписаным законам, никогда не держали злобы на правоохранительные органы в соответствии с правилом: поймался — сам виноват.

После перестройки, независимости и всеобщего обнищания как-то устоялось общественное мнение, что от сумы или тюрьмы все равно не уйти. Государство, потеряв стержень своей былой силы — партийную иерархию и дисциплину, — расслабило вожжи контроля, позволив силовым структурам самим приспосабливаться к изменениям окружающей среды. Таким образом, к концу девяностых годов в общественном мнении населения бывшего Союза прочно устоялись три вида современного произвола: бандитский, мусорской и чиновничий. Эти три силы правили реальную власть в городах и городишках, вяло реагируя на декреты, постановления и законы, издаваемые Центром. Смена законодательной базы в стране происходила с такой частотой, что броуновское движение реальной жизни на практике оказывалось самым стабильным явлением окружающей действительности. Реальное бытие лепилось из тех кусков разной твердости, которые достались нам от развала Союза. Милиция оказалась среди самых твердых и консолидированных обломков прошлой силовой системы.

Правоохранительные органы, являясь частью всеобщего спектакля, в котором за бутафорские деньги можно было купить только бутафорскую еду, исправно подыгрывали своему государству, делая вид, что живут на одну зарплату. Но на самом деле наш милиционер, будь он высоким начальством или рядовым постовым, снимая портупею, а затем и трусы, становился таким же человеком, как колхозник или слесарь. Он ложился на свою жену, такую же простую женщину, как жена инженера и автомеханика. И точно так же, несмотря на качество проведенной ночи, поутру эта женщина требовала деньги на харчи, шмотки и детей. И эта единая основа нашего бытия заставляла ветвиться и множиться единственную извилину у милиционера из известного анекдота. И если даже кто-то продолжал честно выполнять свой служебный долг, то это уже приравнивалось к гражданскому подвигу, явно пренебрегая тем, что в современных условиях женщины героев откровенно побаиваются.