«Из пламя и света», стр. 80

— Как выехал? Почему так скоро?

— В Караагач? — невольно вырвалось у Лермонтова; и тогда все обернулись к нему, и Сатин громко сказал, обращаясь ко всем:

— Господа, это поэт Лермонтов, сосланный на Кавказ за стихи о Пушкине, в которых император увидал призыв к революции. Стихи эти сделали его имя знаменитым, а его самого из лейб-гусара превратили в прапорщика Нижегородского полка.

Дружные приветствия раздались в ответ…

— Так вы тоже в Нижегородский? — спросил его Лихарев, еще молодой человек, с усталым лицом, оживленным игрою блестящих глаз. — И Одоевский направлен в тот же полк простым рядовым.

Лермонтов крепко пожал ему руку.

— Значит, мы будем там вместе!

Он не смел спрашивать их о том, что они пережили там, на рудниках, в холодных просторах, куда Пушкин отправил свое «Послание в Сибирь». Он только вслушивался в их слова и всматривался в изможденные лица, думая о том, какой страшной ценой они заплатили за великую правду своих убеждений!

ГЛАВА 5

Эти несколько дней, проведенные в Ставрополе, были прожиты Лермонтовым, как один большой, незабываемый день.

Он ежедневно приходил к Павлу Ивановичу и старался как мог рассеять его печаль. Но едва наступал вечер, он спешил сюда, в маленькую комнату Назимова и Голицына, или отправлялся на соседнюю улицу в белый дом с шумевшими около него тополями, где жили остальные и где всесторонне образованный, обладавший горячей и привязчивой душой Владимир Лихарев смотрел на него с обожанием, видя в нем будущего великого поэта России.

Наконец оставаться дольше в Ставрополе стало невозможно. Надо было ехать в Кахетию, в полк. Но теперь и это безрадостное будущее освещала надежда на встречу с Одоевским…

С опечаленным сердцем простился он со своими новыми друзьями, не зная, встретит ли их когда-нибудь еще, и на утренней заре, проезжая мимо их дома, долго смотрел на черепичную крышу под высокими тополями.

Потом снял фуражку, прощаясь с этим домом, и быстро поскакал по улицам Ставрополя, на которых замечалось необычное оживление.

Город был охвачен лихорадкой в ожидании проезда царя. Спешно покрывались свежей краской стены домов и заборы, ставились деревянные арки с вензелем Николая Первого…

Вскоре после отъезда Лермонтова неожиданная тревога вошла и в белый домик под тополями. Урядник, явившись к приехавшим из Сибири бывшим «каторжанам», объявил, что ввиду ожидаемого приезда в Ставрополь царя оставаться в городе таким особам никак невозможно.

— Нынче какое число? — спросил урядник Конов своего товарища, наблюдавшего за «поведением» означенных особ.

— Шешнадцатое, — ответил урядник Горшин.

— Ну, значит, сегодня их всех из города вывезем, — решительно сказал урядник Конов, — завтра государь приедет. Никак нельзя, чтобы они здесь оставались.

— Это еще подумать надо, — сказал урядник Горшин. — Здесь-то государю они невидимы останутся, его величеству и знать о них не следует. А вот ежели мы их повезем да посреди дороги встретится нам царский поезд — вот тогда будет плохо. Спросят: кто едет? Так, мол, и так — из Сибири ссыльные, которые были в бунтовщиках, — и пойдет история!..

— А ведь верно, пожалуй. Как же быть?

— А быть так, что запереть их в доме, и чтоб весь день из него не выходили. Вот что. И балкон запереть надо и ключ у них отнять. Так дело будет надежнее.

— Надо начальство спросить, — решил урядник Конов.

Но «начальство», сбившееся с ног в ожидании торжественного дня, не сразу поняв, в чем дело, только крикнуло грозно:

— Почему до сих пор не вывезли из города?

Следствием распоряжений «начальства» было то, что в тот же вечер в маленький домик явились оба урядника в сопровождении тучного хозяина дома и, заперев выходивший на улицу балкон, объявили сидевшим за скромным ужином «каторжанам», что во время пребывания в городе государя всем им строго-настрого запрещается выходить из дому.

«Каторжане» выслушали это распоряжение с полным спокойствием и молча закончили ужин.

На другой день к вечеру громкие раскаты «ура», колокольный звон и пушечная пальба, от которой сотрясались стены маленького домика, возвестили о том, что царский поезд въехал в город и Ставрополь сейчас узрит своего монарха.

Нарастающий гул приветствий доносился уже с ближней улицы. Николай Первый приближался к белому домику. Тогда его обитатели, все шесть человек, поднялись в мезонин, столпились у маленького окошка, которое урядник забыл запереть, и один из них распахнул его половинки.

Внизу проходили воинские части, оркестр и опять воинские части. Сквозь ветки высоких тополей было видно, как верхом на великолепном арабском коне медленно ехал император в сопровождении блистательной свиты.

Тогда один из этих людей в солдатских шинелях поднял бокал с красным как кровь вином и крикнул вслед медленно проезжавшей величественной фигуре императора:

— Ave caesar! Morituri te salutant! [42]

Но за громким «ура», колокольным звоном и пушечной пальбой этот одинокий голос замер, не услышанный никем.

ГЛАВА 6

Широкий и пенистый ручей стекал с гор и шумел у самой стены духана. Этот однообразный, не смолкающий ни днем, ни ночью шум сливался с шелестом высоких тополей, окружавших духан, неподвижных в безветрии и взволнованно шептавших о чем-то своими бесчисленными листьями, когда пролетал мимо горный ветер, едва касаясь веток свежим дыханием.

На скамье около духана, над самым ручьем, задумчиво сидел человек в простой солдатской шинели, неопределенного на первый взгляд возраста. На его лице не было морщин, и в волосах не поблескивали серебряные нити. Но согнувшаяся спина и вся фигура — от опущенной головы до руки, устало брошенной вдоль тела, — говорили о том, что жизнь обошлась с ним не очень-то ласково и что в этом еще молодом человеке живет уже немолодая, умудренная жизненным опытом и порядком уставшая душа.

Он сидел, не шевелясь, и слушал, как, журча и поворачивая мелкие камушки, бежит у его ног бурливый ручей, и, видно, забыл о том, что на коленях у него лежит небольшая тетрадь с открытой и полуисписанной страницей. Наконец он взял карандаш и, раздумывая, как бы не решаясь, добавил к написанному две строки. И только когда, оторвавшись от дум, он поднял глаза, стало ясно, что он еще молод и полон доверия к жизни и к людям: так ясен и чист был открытый взгляд его голубых глаз.

Он поднял их, потому что услыхал лошадиный бег, стук копыт, громкий голос хозяина с противоположной стороны духана и чей-то молодой, ответивший ему голос, и понял, что всадник, соскочивший с коня, сделал остановку в том же духане.

Через несколько минут он увидел сначала чью-то четкую тень, упавшую на землю, уже освещенную мягкими вечерними лучами заходящего солнца, а потом и человека в военной форме. К самому краю оврага подошел, по-видимому, тот самый всадник, который только что говорил с хозяином. Он посмотрел вниз, на ручей, потом вверх, на вершину высокого тополя, и, прислонившись, достал небольшую записную книжку и, покусывая карандаш, в раздумье повторив шепотом какие-то слова, занес несколько коротких строчек на ее чистую страницу.

— Конечно, так будет лучше, — словно про себя, сказал Лермонтов.

Когда он снова задумался и опять начал покусывать свой карандаш, сидевший на скамье человек негромко произнес:

— Мы с вами, кажется, занимаемся одним и тем же делом?

Лермонтов обернулся и посмотрел на человека, сидевшего на скамейке.

— Вы думаете? — спросил он. — Впрочем, это вполне возможно. Я не знаю, чем занимаетесь вы, а я поправлял сейчас свои старые стихи, которые почему-то пришли мне в голову по дороге сюда.