«Из пламя и света», стр. 56
ГЛАВА 15
Мари только что распечатала письмо Лермонтова и, сев поближе к окну, потому что день был туманный, приготовилась его читать. Она любила его письма, во-первых, потому, что с Мишелем ее соединяла глубокая и теплая дружба, а потом — письма эти были так полны жизни, и легкого остроумия, и милой нежности, что они не могли не доставлять наслаждения, и она всегда читала их Алексею. Но Вареньке она читала не все и не все находила возможным сообщать ей о Мишеле.
Алексей заглянул в дверь.
— От кого письмо, Мари? От Мишеля?
— Да. Садись, я буду читать вслух.
— Варенька, иди скорей! — крикнул Алексей в коридор, увидав мелькнувшую там фигуру сестры.
— Зачем ты зовешь ее, Алеша? Совсем ей не нужно участвовать в этой переписке!
— Но почему же? Ее связывает с Мишелем такое же чувство дружбы, как тебя и меня!
— Совсем не такое. И ты знаешь, как к этому относится maman.
— Нет, не знаю и заранее с этим не согласен. Лермонтов — наш лучший друг, и Варенька могла бы…
Но он не кончил, потому что Варенька уже вошла.
— Мари получила письмо от Мишеля и сейчас его нам прочитает, — сказал он.
Варенька ничего не ответила. Она опустилась на низенькую банкетку у самой двери и крепко сжала руки на груди, как будто хотела унять сердце, которое вдруг неистово забилось.
Мари, не начиная читать, все еще смотрела на конверт.
— Но я не знаю… — начала она.
— Ну, тогда дай мне, я прочту. Мишель пишет, конечно, для нас троих.
Мари покорно протянула брату конверт, и он решительно вынул письмо.
— Интересно, интересно узнать, как он теперь себя чувствует? Ведь скоро он будет офицером, это новая для него жизнь!
Он наклонился над листком и начал читать:
— «Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести!.. О, это будет чудесно: во-первых, причуды, шалости всякого рода и поэзия, купающаяся в шампанском; я знаю, вы будете возражать; но, увы, пора моих грез миновала, прошло время, когда я верил; мне нужны чувственные наслаждения…»
Алексей остановился и некоторое время с удивлением смотрел на лежащий перед ним листок.
— Что это с ним? — проговорил он наконец. — Я совсем его не узнаю… Точно кто-то другой пишет!
Мари сурово молчала.
Молчала и Варенька, еще крепче сжав руки на груди.
— Ну, посмотрим, что там дальше, — сказал Алексей, возвращаясь к письму. — Где я остановился? Ах, вот, нашел: «…мне нужны чувственные наслаждения, ощутимое счастье, счастье, за которое платят золотом…» Что за чушь! — пробормотал Алексей. — «…Вот что мне теперь необходимо, и вы видите, милый друг, что с тех пор, как мы расстались, я несколько изменился. Как скоро я заметил, что мои прекрасные мечты разлетаются, я сказал себе, что не стоит создавать новые; гораздо лучше, подумал я, научиться жить без них…» — Алексей читал очень медленно, словно стараясь понять незнакомый ему язык. — «Я попробовал; я походил на пьяницу, который мало-помалу старается отвыкнуть от вина; мои усилия были не напрасны, и вскоре прошлое представилось мне лишь перечнем незначительных и весьма обыденных похождений».
Варенька быстро и легко встала со своей банкетки.
— Я… пойду… к себе, — медленно проговорила она. — Я забыла, что мне еще надо повторить вокализы.
Когда дверь за ней закрылась, Мари посмотрела с укором на сконфуженное лицо брата:
— Ну что, не права ли я была?
— Да… пожалуй. А может быть, лучше Вареньке все знать?
— Ну да, конечно, чтобы она опять начала пропадать от тоски и слоняться как тень из комнаты в комнату? Нет уж, довольно!
— Она так побледнела, бедная дурочка… — ласково сказал Алексей. — И, по-моему, была очень недалека от того, чтобы расплакаться.
— Я думаю, — уверенно закончила Мари, — что этому занятию она посвятит сегодня весь вечер.
Но Мари ошиблась: Варенька не плакала. Прижав руки к груди, где отчаянно билось оскорбленное сердце, она подошла к своему фортепьяно, постояла над ним, потом нашла свои вокализы и поставила их на пюпитр.
Она взяла несколько нот и остановилась, вспомнив, что он находил ее голос прекрасным и что ее пение напоминало ему ту, дорогую для него песню…
И только тогда слезы быстро-быстро закапали из Варенькиных глаз.
ГЛАВА 16
Чистый, какой-то неповторимо мягкий голос цыганки Стеши заводил начало песни, потом ее подхватывал хор. Печально и звучно пели струны гитары, но от грусти этих песен вставала в сердце точно волна радости, и от веселых переборов прилетала грусть.
Играл сам хозяин хора, уже немолодой цыган, известный не только у себя в Павловске, но и в Петербурге, — Илья Соколов. Гости, тесным кольцом разместившись вдоль стен низенькой комнаты, окружали гитариста и хор. Позванивали в темных косах золотые и серебряные монеты, сверкали под яркими шалями темные блестящие глаза, а руки уже отбивали ритм песни, готовой вот-вот перейти в плясовую.
В Павловском посаде у цыган пировали молодые гусары, только что получившие производство.
Они не успели еще привыкнуть ни к своему новому чину, ни к мысли, что кончилась жизнь по школьному расписанию — от утренней поверки до вечерней зори во дворе училища.
— Господа юнкера! Виноват: господа офицеры! Пусть каждый закажет свою любимую песню!
— Спой мне, Стеша, «В дальнем поле за рекой»!
— А мне — «Не вечернюю»!
— Пусть с Любашей споют «Ночью роща шуменэла», — раздаются с разных сторон голоса.
— Господа офицеры, а не спеть ли нам всем для начала Маёшкину песню? Мы ведь пели прежде его юнкерскую «Молитву»! Давайте тряхнем стариной!
— Вот и ладно! — весело улыбнулась Стеша, сверкнув в улыбке зубами. — А мы пока отдохнем да послушаем.
— Маёшка, начинай твою песню! Что же ты молчишь?
Смуглый корнет в форме лейб-гвардии гусарского полка, полулежавший на ковре, распахнув мундир и, опираясь на руку темноволосой головой, не меняя позы, ответил:
— Как можно петь мое после Стешиных песен? Я хочу слушать — и больше ничего. Пусть они поют что хотят!
— Ну, стало быть, начинай, Любаша. Нельзя такого молоденького не уважить!
Откинув с плеча длинную косу, Стеша выходит на середину:
— Давай, Любаша, «Колокольчик»!
Густой голос Любаши тихо, неторопливо завел:
Пробежав легкими пальцами по струнам гитары, дядя Илья подмигнул хору, и хор подхватил:
Легкая, словно прозрачная грусть простого напева, наполняя сердце тихим весельем, охватывала душу жаждой жизни и какого-то непомерного счастья.
Смуглый корнет сморгнул непрошеную слезу.
— Ты что, Мишель, загрустил? — посмотрел на него внимательным взглядом Алексей Столыпин.
— Так, Монго. Просто устал, вот и все.
— Эй, Маёшка! — крикнул кто-то из угла. — Мрачный гусар — все равно что веселая гробница! Никак невозможно! Запевай веселую, Илья, разливай шампанское!
Смуглый корнет встал и взял полный бокал из рук цыгана.
— Споем, друзья, веселую и чу?дную песню, но не мою, а того поэта, до которого мне так же далеко, как до утренней звезды!
Он легко вскочил на скамейку, поднял высоко бокал и обвел всех темным взглядом прекрасных, точно южных, глаз. Его голос был несилен, но так музыкален, что цыгане не могли удержаться и без слов повторяли за ним мелодию песни: