Золотая цепочка, стр. 35

— И с портретом — прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник?

— Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин.

— Кто такой Метелкин, откуда?

— Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего героического напаши…

— Пьет?.. — быстро спросил Кашеваров.

— Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, — Оладышкин горестно махнул рукой. — Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения — и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости.

— Проворный, значит? И непьющий? — думая о своем, отчужденно переспросил Кашеваров. — Что же, пусть рисует… Только вечер в клубе назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим.

— Очень ценный совет, — сказал Май Севостьянович и, увидев вошедшего Глеба, просиял: — Знакомься. Это — товарищ Кашеваров, сын героя гражданской войны Кондратия Федоровича Кашеварова. А это, позвольте, Степан Кондратьевич, задержать внимание, Глеб Карасев. Москвич, старатель и лучший наш солист…

Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба:

— Приятно встретиться с земляком.

У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила:

— Глеб, ты сможешь снова проводить меня до аэродрома. Вечером прилетает бабушка…

Кашеваров обернулся. Настя и Глеб стояли рядом. Кашеваров понимающе улыбнулся.

— Председатель райисполкома и моя дочь, Настя, рассказывали о вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, — сказал Аксенов, пожимая Кашеварову руку.

— Даже в райкоме? — Кашеваров выжидающе улыбнулся. — Возможно, я допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы, когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми. Зайду в райком непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии.

— Дела-то не совсем личные. У вас есть основание обидеться на нас, северотайгинцев. Я дал распоряжение начальнику ремонтно-строительного цеха привести в порядок могилу, памятник закажем.

— Спасибо, — горячо сказал Кашеваров.

— Вам спасибо за то, что напомнили о нашем упущении, — Аксенов выразительно посмотрел на часы.

Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком обиды:

— Жаль, хлопот вам много доставил излишних. При вашей-то занятости…

Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее:

— Значит, давно не бывали здесь? Наверное, все кажется незнакомым?

— Прямо-таки другая планета! Возникают, правда, какие то зыбкие ассоциации, защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного. Но, в общем-то, все время ощущение, что я не то читал об этом, не то видел во сне. Только сопки были выше, и тайга гуще, и реки полноводнее. А люди… Люди-то совсем иные кругом. Представляем, за три дня не повстречал никого из старых знакомых…

— А мне все время кажется, — сказал Аксенов, — что мы знакомы, встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо…

— А я припоминаю вашего отца, смутно, правда, но припоминаю. Знаменитейший горняк, редкого ума и кристальной честности человек. Бодылинское дело держалось и процветало талантом Аристарха Николаевича.

— Ну, Бодылин тоже был не дилетант в золотодобыче. Хотя, нет спору, отец в горном деле — фигура видная.

— Уж вы, Николай Аристархович, простите, коли мой вопрос невпопад. Литераторы народ настырный. Не довлеет над вами, даже и помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска?

— А я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей. Некогда просто. Хозяйство-то не в пример бодылинскому. Воспринимаю этот рудник, как воспринимал бы всякий иной. Место работы, которую надо выполнять в полную меру сил.

— И все-таки, поди-ка, такие словосочетания, как «Бодылинские отвалы», скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно из профессионального интереса. Роман задумал о старой Сибири. Хотел и с вами перемолвиться насчет вашего деда, поскольку он видится мне личностью примечательной.

— Что же, замысел, наверное, неплох. — Аксенов старательно выправлял голос. — А что до моего деда, так я о нем не печальник. Уместнее вам поговорить с моей матерью, благо она сегодня будет в Октябрьском. У нее вы встретите взаимопонимание. С моей же точки зрения, Бодылин — никчемный транжира своего инженерного дарования и абсолютный политический слепец. Если бы он не был убит кем-то из сообщников, его следовало бы покарать Советской власти. А вообще-то, простите, я не люблю эту тему…

Глава четырнадцатая

Весь день моросил холодный дождь, и речка дымилась из-под яра сизым туманом. Прогалины дымчатых туч багровели в отсветах не погасшего еще солнца.

Глебу вспомнился армейский аэродром, сигнальные огни, надрывные, с посвистом, вздохи двигателей. Неужели там-то и была настоящая жизнь? А он не понимал, тяготился ею. Выставлялся перед товарищами: «Афоризм, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, — преувеличение. Я не ношу, не только маршальского жезла, но и ефрейторских лычек. В моей парашютной сумке — штатская шляпа…»

— Карасев! Эй, Карасев! — донеслось издали.

Послышалось, окликает Шилов. Глеб прибавил шаг.

— Карасев! Да остановись ты!

Глеб перевел дух: окликает не Шилов, а корреспондент областной газеты Бочарников. Который день торчит на установке. Он поравнялся с Глебом, спросил.

— У тебя что, разряд по спортивной ходьбе?

— Привык так ходить.

На тропе им было тесно. Мокрые ветки цеплялись за плечи, стряхивали за ворот холодную влагу. Бочарников обогнал Глеба, насвистывая, шел впереди.

— Ты, Эдуард, тоже ходок, не замерзнешь с тобой.

— Молва утверждает: журналиста ноги кормят.

— Я считал: для журналиста главное — голова.

— Голова — для всех необходимый предмет. Шапку-то надо носить на чем-то. А иногда и подумать не вредно. Чтобы не раскаиваться ни в чем.

— Шапка, она, конечно, вещь необходимая, В Сибири особенно, — шутливо подхватил Глеб, но помрачнел: — Где ты встречал мудрецов, которые бы не раскаивались ни в чем?

— В общем, не согрешишь — не покаешься… — Бочарников присвистнул насмешливо. — Знакомая песня. Только слабое это утешение: я, мол, не хуже других Лучше стать — вот в чем суть. Надо приумножать свои, так сказать, врожденные добродетели.

Конечно, можно и отшутиться, но Глеб не мог отмахнуться от неожиданных своих мыслей, от сознания загнанности, бессилия, все чаще овладевавшего им.

— Главное, наверное, в том, ради чего приумножать?.. А то ведь совесть заест, — сказал он очень тихо.

— Совесть, — обрадованно подтвердил Бочарников. — Надежный фильтр поступков. Отдай людям все доброе, что имеешь в себе, — будешь в ладу с совестью.

— Складно! — насмешливо одобрил Глеб. — Отдать все. Получить ничего да еще прослыть донкихотом…

Бочарников слегка поморщился от слов Глеба, но сказал мягко:

— Чудаком и донкихотом — среди мещан, приспособленцев, стяжателей. Зато человеком — среди людей. А душевный покой, душевная гармония — разве это мало?!

— Много. Но ради этого стать аскетом, отказаться от радостей жизни?! Наслаждаться гармонией в гордом одиночестве?! Нет, не по мне!..

— А разменять совесть и честь на минутные радости и утехи — это по тебе? — наступал Бочарников. — Считаться порядочным человеком, но знать про себя, что преуспеваешь на проценты обманутого тобой доверия, посвящать усилия лишь тому, чтобы укрыть, сберечь свою тайну… Какая тут к черту радость жизни?! Ты иронизируешь: наслаждаться в одиночестве душевной гармонией… А подличать втихомолку — это как? Это же обречь себя на беспросветное одиночество. В могилу себя заживо уложить. Казаться и быть — это, дорогой Глеб, знаешь ли, дилемма…