Гнев небес, стр. 88

Обобщенно говоря, в японском обществе существует гораздо более сильное чувство принадлежности к социальной группе, чем на Западе, будь это семья, университетский или рабочий коллектив. И это чувство является не просто абстрактной идеей, а поддерживается целым комплексом особых взаимоотношений, основанных на почтительности детей к своим родителям, уважении студентов к своему преподавателю (сохраняемом надолго после окончания курса обучения) и на товарищеском отношении к своим коллегам». Причем связи эти небывало — для нашего восприятия — тесны и налагают на каждую сторону целую систему обязательств, неисполнение которых попросту немыслимо, если вызвано причинами сугубо объективными, все равно означает неизбежную потерю лица и по сути гражданскую и психологическую смерть.

Какая из этих систем несет в себе больше блага для человека? Кто ответит на этот вопрос? Он столь же неразрешим, как горестное библейское: «Что есть Истина?» И дело даже не в том, что всякому кулику свое болото роднее и привычнее. Нам-то, обитающим меж Западом и Востоком, в массе своей равно чужды и американский гипериндивидуализм, и японский суперколлективизм, с точки зрения которого даже пресловутые российские общинность да соборность представляются чем-то запредельно разреженным и хаотическим. Хотя, если вдуматься, за японским образом жизни и мировосприятия в большей мере стоит грядущее.

Конечно, лишь в том случае, если сохранятся существующие тенденции; не снизится рождаемость, не упадет, таким образом, демографическое давление. Ведь американскую — и, шире, западную — ментальность далеко не в последнюю очередь породили пресловутые бескрайние просторы, где от свободы одного до свободы другого и впрямь дотянуться — особенно поначалу — было весьма непросто. Японское же сознание взросло на островах, общая площадь которых в двадцать пять раз меньше территории США, тогда как население уступает американскому всего лишь вдвое. А это как раз то, что ожидает человечество в будущем — ограниченность пространства, оскудение ресурсов, сверхплотность населения. Конечно, это всего лишь линейный, проективный прогноз, а я уже говорил вначале, что они всегда весьма рискованны.

Однако если существующие тенденции радикальнейшим образом не изменятся и если — как в романе Кена Като — человечество не выплеснется (что, прямо скажем, весьма сомнительно) в космические дали, то в каком-то смысле всем нам — то бишь потомкам нашим — предстоит в полной мере ояпониться. Впрочем, все это, разумеется, лишь милые сердцу всякого фантаста умозрительные спекуляции. Продолжая же разговор о двух системах, приходится признать, что всеобщего счастья и во человецех благорастворения не смогла подарить ни та, ни другая.

И потому в каждой из стран не могли не появиться люди, которых противоположная система властно влекла обещанием неизведанных благ, хотя явление это характернее для более молодой американской культуры, да и то проявилось оно лишь в последние полвека — довоенному Роберту Хайнлайну, например, в его «Шестой колонне» подобное и пригрезиться не могло.

Но сегодня уже можно говорить о явном, как и положено по законам физики, взаимопритяжении полюсов, разве что несколько — вопреки этим самым законам — асимметричном. Причем притяжение это обретает силу и остроту едва ли не сексуального влечения. По крайней мере, судя по художественной литературе, включая и только что прочитанный вами роман. И дело не только в описанной там судьбе Дюваля — Дзинана, конечно; гораздо интереснее и важнее то, что стоит за нею, то, что происходит в душе и сознании самого писателя.

IV

Возможно, в сознании — или предощущении — будущей тотальной японизации сознания, многие писатели проявили немалый интерес к подобной ульевой психологии. Один только блестящий роман Фрэнка Герберта «Улей Хёллстрома» чего стоит. А ведь подобных произведений за последнюю четверть века появились многие десятки. Причем не только в США — эту же проблему взялся, например, разрабатывать в своем последнем и, увы, незаконченном романе прекрасный петербургский писатель Александр Щербаков. Но все-таки для Кена Като она явно имеет не академический, а глубоко личный, интимный характер.

Не знаю, сознательно или подсознательно (полагаю, все-таки второе), но собственное ощущение «расщепленного корнеплода», как образно определил некогда Арнольд Цвейг, Кен Като распространил и на весь сотворенный мир. Что такое проекция на космические бездны политической карты земного шара, как не метафора все той же расщепленности бытия? Самая условная, самая игровая деталь «мироздания по Като», и в то же время едва ли не самый убедительный художественный образ романа. Возможно, потому, что за нею — боль души, пытающейся постичь, кто и что она есть.

Именно по этой причине фабулярно «Гнев небес» по сути кончается ничем. Неопределенностью. В которой прочитывается не только традиционный для литературы открытый финал — хотя и этому, конечно, есть место. Открытый финал — особенно в западных условиях книгоиздания — прием чрезвычайно удобный и перспективный: в случае коммерческого успеха книги он позволяет без малейших хлопот писать сколько угодно продолжений, не раздумывая, а к чему бы тут прицепиться, когда все уже сказано и завершено. Конечно же, думал — не мог не думать — об этом Кен Като. Но это внешняя сторона дела. А существует еще и внутренняя, психологическая. Ведь вопрос: «Кто я?» — так и остался без ответа. И то, и это. Не новая сущность, выскочившая из плавильного котла, но брюсовский междумирок.

Японский путь для него уже неприемлем — это явствует хотя бы из того, как обыгрывает в романе Кен Като само по себе понятие «священного Пути». Ведь в действительности «священный Путь» — это уникальный, сотканный из каким-то невероятным образом примиренных противоречий синтез в единой доктрине множества самостоятельных религиозных традиций, главные из которых синтоизм и буддизм. И казалось бы, ничто в этой доктрине не позволяет превратить ее в некий жуткий гибрид Святейшей инквизиции, гестапо и ГПУ.

Однако воображение Кена Като превозмогло и эту неразрешимую задачу. Ибо им двигала энергия отторжения, способная созидать «страшилки» из любого, даже абсолютно непригодного материала — феномен, психологам прекрасно известный.

Однако и Великая американская мечта оказалась Кену Като не сродни, не случайно космическое развитие Сектора Американа превращает галактическую проекцию страны в государство тоже достаточно неприглядное, чтобы не сказать дистопическое.

Воистину, «чума на оба ваши дома!» Но именно благодаря этой запутанности душевных противоречий, именно благодаря явственно ощущающемуся поиску «Гнев небес» читается с увлечением, в нем ощущается подлинная жизнь — невзирая на откровенную игру в солдатики и достаточно картонный фантастический антураж.

И, возможно, именно в отсутствии безоглядного приятия и есть символ надежды? Ведь только самоидентификация с какими-то «настоящими людьми», доходящая до полного саморастворения в социуме, и приводит к восприятию всех остальных, к своей орде не принадлежащих, людьми ненастоящими. Возможно, именно из расщепленности сознания со временем вырастет подлинный мультикультурализм — не тот, что печной горшок превыше Аполлона ставить заставляет, а тот, который признает за всем право на существование по собственным, имманентным законам.

Возможно, именно из неспособности примкнуть к тем или этим и выкристаллизуется со временем та сущность, которая на вопрос: «Кто ты есть?» — первым поставит ответ: «я — человек», уже потом, поступенчато приводя все последующие определения, коим честь и место, но — не первое. Никогда не первое, ибо для подобного мировосприятия уже действительно не будет, как мечталось некогда, «ни эллина, ни иудея».

Как знать?

Но мне, грешным делом, хочется в это верить.

А вам?

Андрей Балабуха