Тропа барса, стр. 120
…Ни плащ мой темный, Ни эти мрачные одежды…
Ни горем удрученные черты И все обличья, речи, знаки, скорби Не выразят меня; в них только то, Что кажется; и, может быть, игрою Скрываю сущее, живущее во мне;
Оно с судьбой отвагою играет, А маскарад — со мною умирает, — произнес Маэстро, словно угадав ее мысли. Потом добавил самым будничным тоном:
— Так на чем мы остановились?
— Что? — еле выдохнула из себя Аля.
— Разве тебе неинтересно завершить разговор? К тому же езда по предутренней дороге зимой после бессонной ночи — занятие совсем небезопасное. Водитель вполне может уснуть за рулем; дальнобойщики чаще всего берут попутчиков как раз для того, чтобы этого избежать.
— Какие дальнобойщики?
— Ты что, не знаешь?
Аля заставила себя повернуть лицо и посмотреть на него. Маэстро был спокоен.
Абсолютно, безмятежно спокоен, словно…
Она почему-то вспомнила слова Толстого, сказанные некогда Чехову: «Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
Ну да… Толстого удивляло отсутствие в трагедиях англичанина нюансов; Гамлет протыкает шпагой Полония, словно тот действительно не человек, а крыса…
Никаких переживаний… Никаких… Только два сильных чувства: благородство и предательство, любовь и ненависть, ревность и зависть… И везде — только один исход: жизнь или смерть.
Как в жизни. Совсем как в жизни. Ведь в конечном счете выбирать приходится только из двух: быть верным или предавать, любить или ненавидеть, завидовать или созидать. Быть или не быть.
«Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
«Вы любите Шекспира?»
«Жаль, что вы не любите Шекспира…»
Девушка старалась унять охватывающую ее дрожь, но это не получалось. Ее трясло как в лихорадке, глаза заволокло грязным туманом, удушливым, как дым, змеей выползающий из высоких заводских труб, чтобы стелиться по низким, нищим улочкам, делая снег грязным…
— Что с тобой?
Аля не чувствовала уже ничего. Она била кулачками по приборной доске, по рулевому колесу, по панелям, По лицу мужчины, она металась, пытаясь открыть дверцу, билась в нее всем телом, царапала стекло… Прочь, прочь из этого холодного мира, из этого склепа, от этого призрака, безумца, ловко изображающего из себя живого… Прочь…
Она проваливалась в жуткую леденящую бездну и не чувствовала уже ничего.
Глава 64
Языки пламени плясали в ночи. Костер разбрызгивал горящие головешки далеко вокруг, и они шипели в снегу, как тысяча змей. Лицо словно горело, а у Али не было сил отодвинуться от костра. Ее пугал леденящий мрак за спиной. Ей казалось, что она сидит на самом краю пропасти, одно неловкое движение, и она полетит туда, в холодную бездну, откуда нельзя выбраться.
Она боялась всего. Боялась огня: он был свиреп и неласков, в любой момент он мог полыхнуть смертоносным, испепеляющим жаром и спалить ее, превратив в черную головешку, скрюченную, дымящуюся… Боялась холода и мрака. Боялась чего-то, затаившегося там, в пустоте… Боялась самой пустоты… Она понимала, что нужно просто сделать усилие и идти. Хоть куда-нибудь… Перейти эту ледяную пустыню…
Где-то там есть и тепло, и лето, и цветы… Где-то там ласковый шелест моря, тихий перезвон гитары, солоноватый запах подсыхающих водорослей… Где-то там…
Она шептала какие-то слова… И жалела, что не знает ни одной молитвы: может быть, тогда прекратился бы этот бесконечный круг страха…
Сил подняться и уйти не было. Вернее, Аля понимала, что она не сможет уйти. Как только она встанет, ноги заскользят по обледенелому насту, и неудержимая, беспощадная сила утянет ее вниз…
И еще Аля понимала, что это сон. Но он длился уже вечность. Она желала проснуться, щипала себя, просыпалась, но, не успев почувствовать облегчения, снова оказывалась в той же ледяной пустыне у того же огня, палящего, но не согревающего… Снова и снова… Снова и снова… Девушка знала, что силы ее на исходе…
Встать… Подняться и идти… Идти…
Девушка собралась с силами, примерилась, чтобы ступить и не поскользнуться у пропасти… И — проснулась.
Проснулась… Она чувствовала, как капелька пота сбегает по виску… Но не поспешила открывать глаза. Больше всего она боялась, что, как только сделает это, снова окажется в том же самом месте, у сыплющего головешками огня, но теперь наяву.
Попробовала пошевелить пальцами и ощутила под рукой что-то мягкое… Открыла глаза, произнесла тихо:
— Потап…
Взяла медвежонка на руки. Ей очень хотелось заплакать, но слез не было. Она сидела в машине. В той самой машине. А рядом, на водительском сиденье, спал человек в черном. Маэстро.
Дыхание его было мерным и спокойным. Зрачки двигались под сомкнутыми ресницами:
Маэстро тоже видел сон. Но он не был таким жутким, как у нее: лицо было спокойным и безмятежным.
Девушка замерла. Стекла автомобиля совершенно запотели, она не могла понять, где они находятся. За окном было светло, но свет этот был холодный и зябкий, словно светило не солнце, а бело-голубая звезда, плавающая в мерцающем тумане…
Аля тихонько перевела дыхание. Бежать? Куда? И — зачем? Чтобы потом всю жизнь замирать от страха, чтобы ледяной сон повторялся из ночи в ночь, из года в год?..
Тем не менее она тихонько двинула замок дверцы. Та открылась, без лязга, словно петли были смазаны маслом. Аля, стараясь не шуметь, стала медленно пододвигаться по сиденью к дверце. Перед собой, в узком треугольнике приоткрытой дверцы, она видела только край снега.
Теперь просунуть ногу и стать туда… Потом проскользнуть самой; дверцу не запирать, чтобы Маэстро…
— Разве тебе неинтересно со мной? — Голос Маэстро был насмешлив и бодр.
Аля обессиленно застыла на сиденье.
— Ты хочешь уйти? — спросил он.
— Ничего я уже больше не хочу. Ни-че-го.
— А вот это плохо.
— Где мы?
— На море.
— На море?
— Мы ехали всю ночь.
— А разве тогда было не утро? — Весь прошедший день мы спали. В машине.
— Я тоже?
— Да.
— Я… Я не помню ничего, кроме… бреда. Что со мной было?
— Нервы, — пожал плечами Маэстро. — Я вколол тебе успокаивающее, и ты проспала почти двадцать часов.
— Это был не сон.
Маэстро усмехнулся, пожал плечами:
— Кто из людей столь прозорлив, чтобы отличать сон от яви, а смысл от бреда?..
— Прекратите! Прекратите!
— Что именно?
— Нести постоянный вздор! Вы… Вы душевнобольной!
— Пожалуй. Как все мы. У кого не болит душа, тот мертв.
Аля беспомощно откинулась на сиденье.
— Что тебя беспокоит, куколка?
— Я не куколка, я — живая.
— А ты уверена?..
— Да! Вы… что вы за человек? Вы словно играете свою жизнь… Как на сцене! Вам от этого не тошно? Ведь жизнь не пьеса…
— Разве?.. Ах, милая девушка… Вы и не представляете себе, в какую точку вы попали… Действительно, все слишком похоже… Вы скажете, что в литературном произведении, скажем у Пушкина, Шекспира или иного великого маэстро, все слишком организованно?.. А жизнь — полна случайностей и недоразумений? Ничего, вы слышите, ничего в ней нет случайного! Ни наша встреча с вами, ни ваша встреча с Гончаровым…
— При чем здесь…
— Жизнь — действительно пьеса. И автор ни одной ремарки не написал зря! И если кто-то не понимает смысла действа… Ну что ж… Не всем быть героями-любовниками, в театре нужна и массовка… С одной только разницей: каждый сам выбирает, какую роль играть.
— Да? Я свою — не выбирала.
— Это только кажется. Мы сами прописываем и сценарий, и действо… Ты понимаешь, девочка, в любом литературном произведении есть уровни… — Маэстро заговорил вдруг спокойным, хорошо поставленным голосом, будто лекцию читал:
— Первый — это уровень сюжета; он отвечает на вопрос: что происходит? Или — «про что кино».
Второй уровень — уровень темы. Он говорит нам, что есть жизнь и что в ней чего стоит… А третий… Третий — уровень сущего… Его можно только почувствовать.
Он сметает первые два, они не важны, потому что все было до нас, все будет после… И это не важно… А важно только то, что останется после нас и останется ли хоть что-то… Уровень сущего… Как жаль… Как жаль, что люди не любят Шекспира… Они и продолжают жить просто так…