Тропа барса, стр. 108
— Ну что ж… Как пишут в школьных сочинениях: усталые, но довольные, они возвращались из похода. Ты получил свою девчонку. Осталось… Осталось найти Моцарта. Если бы еще знать, кто он…
— В город?
— Да.
— На объект "А"? Маэстро кивнул.
— Извини, что я тебя спрашиваю…
— Брось, Красавчик. Без церемоний.
— Лир… уже там?
— Как знать, милый, как знать. Маэстро круто развернулся, и машина помчалась в сторону города.
— А что, Крас… Ведь для многих это — трагедия.
— Трагедия?
— Ну да. Эти мордовороты для нас — трупы. А для родных — покойники. Улавливаешь разницу?
— Слабо.
— Плохо. Тебе бы не мешало. «Покойник» в русском языке — существительное одушевленное. А трагедии… Как сказал кто-то умный, трагедия — это урок для оставшихся в живых. Но не для нас, а. Красавчик?
Нет. Не для нас.
А жаль.
Глава 57
Але казалось, что она замерзает. Насмерть.
Яма была глубокой, с гладко вылизанными ледяными стенами. Колодец. Настоящий ледяной колодец. Только у него не было дна. Девушка цеплялась ногтями за крошащийся лед, разбитые, разодранные в кровь руки саднило тупой болью, они были липкими от крови, и от этого становилось еще холоднее. Но хуже, чем холод, был страх. Жуткий и неотвратимый, он шел откуда-то со дна, из той черной бездны, куда ее затягивало все больше и больше.
Веки налились свинцом. Казалось, она никогда уже не сможет открыть глаза, никогда не увидит свет солнца и блеск моря. Она пыталась. Дважды пыталась. Хотя бы чтобы разглядеть небо над собой.
Но вместо этого видела лицо. Кровавый шрам разрывал его надвое, делал уродливым и жутким, превращал в жестокую карикатуру на человека. Глумливую и безобразную настолько, что пальцы девушки сами собой разжимались, и она снова скатывалась, сползала в зияющую ледяную бездну.
Время от времени ее окатывала волна жара, дикого, испепеляющего, но он не давал согреться, наоборот, опаливал веки так, будто под них засыпали морской песок, перемешанный с солью. Губы тоже треснули, она чувствовала вкус крови, своей крови, и еще — жажду… Она пыталась хватать ртом снег, но никакого облегчения не наступало: жесткий, как наждак, он застревал в горле, мешал дышать, душил, она кричала и снова срывалась вниз по ледяному склону в черную, щемящую бездну…
Девушка металась в бреду почти сутки. Она лежала обнаженная, прикрученная к жесткой кровати за запястья и лодыжки крепкими вязками. Тело ее изгибалось, губы были искусаны, изо рта вырывались стоны. Вот только на глазах не было ни слезинки.
Крас стоял в дверях комнаты. Он чувствовал даже не возбуждение — дикое, безотчетное желание обладать. И то, что девчонка лежит в беспамятстве, нагая, связанная, гибкая, — заставляло его чувствовать свою власть. Полную власть.
Он подходил к постели несколько раз, но что-то мешало ему. Да, взгляд. Ее взгляд. Как только он наклонялся к девчонке — глаза ее распахивались, и от этого горячечного взгляда озноб пробегал по коже Краса, словно он стоял на отвесном берегу, на обрыве, над пропастью, и мог вот-вот сорваться в жуткую, черно дымящуюся внизу бездну…
Глаза… Ну да, нужно просто завязать ей глаза.
Он вышел в ванную, схватил одно полотенце, второе…
Медсестра — сухая, как мумия, тетка с пергаментным лицом, бледными губами и выцветшими, будто линялыми, глазами — сидела в комнате рядом. Эта чуткая стерва слышала все; Красу даже казалось, что она, как только он заходит в комнату девушки, приникает к замочной скважине и… И смакует его унижение, когда он уходит. Сука! Да, он видел скрытое, затаенное торжество на ее постной, как кукиш, гнусной обезьяньей рожице!
Крас чувствовал, как сознание заволакивает мягкий, влажный туман… Да, он сделает это сегодня, сейчас! Он и эта девчонка связаны давней, неразрывной нитью, и разорвать эту нить может только смерть! Ее смерть! И тогда… Тогда он освободится!
Маэстро спит. Ему ни до чего нет дела. Как только они оказались в этом особняке, за городом, и девчонка впала в беспамятство. Маэстро сник: кокаин и коньяк чередовались непрестанно, и если первые несколько часов он надоедал Красу своими бездарными монологами «о жизни вообще», то теперь наконец успокоился. Наверное, его, как и Краса, томил затаенный страх перед Лиром…
Страх перед Лиром Крас чувствовал всегда, с тех пор как по прихоти или расчету ему была оставлена жизнь. Тогда, после ликвидации Барса. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме сжигающего все его существо желания, острого, как стилет, и неотвязного, как осенний дождь. Желания обладать этой девчонкой и — прекратить свои и ее страдания, ее бесцельное странствие в этом мире, полном лжи, фальши, предательства. Он освободит ее…
Но Маэстро спросит…
К черту! К черту Маэстро! К черту его расчеты и его угрозы, к черту Маэстро! Для этого бродвейского фигляра и жизнь и смерть — наполовину театр, наполовину спорт: и там и там он желает оказаться первым!
А для него, Краса… Для него обладание, полное обладание — это и есть жизнь.
Чтобы продлить свою, нужно отнять чужую.
Пора.
Крас скрутил полотенце жгутом. Он чувствовал нарастающее возбуждение. Сейчас.
Сейчас…
— Вам что-то нужно?
Эта сушеная пигалица, медсестра, выросла на пороге ванной.
— Что? — Крас смотрел на нее и, казалось, не видел. Только силуэт. Препятствие на пути к наслаждению, равного которому не придумано ни людьми, ни богами, ни дьяволом. Наслаждению полной, абсолютной властью. Над телом и душой.
— Вы что-то хотите?
— Да, я хочу, — прохрипел Крас. Одним движением он накинул свернутый жгут вафельного полотенца на шею медичке и жестко свел руки. Ее сухощавое тельце оказалось невероятно сильным, напряглось, затрепетало, но Крас знал: хватка смертельна. Наконец тело безжизненно замерло; Крас отпустил полотенце.
Губы его свела гримаса брезгливости. Он поглядел на ее лицо — никакой разницы, что живая, что мертвая. Абсолютно никакой.
Голову снова заволокло туманом. Но на этот раз туман был желтый, горячий… Крас явственно видел обнаженное тело девушки, золотистое от загара, живое, желанное… Созданное для него. Только для него! Он не позволит мерзостям жизни осквернить это тело, он не позволит ему состариться, кожа так и останется эластичной и упругой, волосы — шелковистыми и податливыми, лицо — юным и свежим… Сейчас… Сейчас это лицо пылает горячечным румянцем, так похожим на румянец страсти… Сейчас он будет обладать этим телом, этими губами…
Крас передвигался бесшумно, будто призрак. Вышел из ванной, прислушался. В доме — тишина. Кроме него, Маэстро и медсестры, в доме никого нет. Помешать может только Маэстро. Но он не помешает. Сейчас он плавает в наркотических снах, смешанных с тяжелым коньячным опьянением. Пусть ему пригрезится ад.
…Аля почувствовала рядом с собой тяжкое дыхание. Силы оставляли ее.
Обледенелый склон стал теперь почти вертикальным, и не было никакой возможности удержаться… А бездна притягивала тяжким неземным холодом, леденели ступни, цепенели руки, застывали губы… Уже собственное дыхание казалось ей холодным, почти неслышным… Горячие слезы текли из глаз и позволяли хоть как-то согреться… Но спасения не было. Только один путь: вниз, в бездну.
Раз она никому не нужна… Раз ей некого любить… Раз она лишняя в этом мире…
Тогда зачем все…
Пальцы сами собой разжались, и ее тело сначала медленно, потом все быстрее стало соскальзывать по ледяной вертикальной стене, холод охватывал ее кольцом, сжимая тисками…
«Я — воин. Мое дело — очищать землю от подонков».
«А — мое?»
«Твое дело — любить».
«И — все?»
«Это не так мало».
Любить — это не так мало.
Любить так любить. Стрелять так стрелять. Или этого не было никогда? Не было ни отца, ни матери, и сама она объявилась на это свет только убивать?.. Если ее руки что-то и держат уверенно, так это — оружие. Как грустно…
Как грустно, туманно кругом…