Страхи из новой коллекции, стр. 24

— Эти звуки оттуда, — шепотом проговорила Люба, пристраиваясь ухом к замочной скважине. — Да, тосьно оттуда. Не пойму, засем там стусят банками?

— Говорю ж: может, заготовки на зиму закручивают? — напомнил я свою версию, чем рассердил вспыльчивую, но, в общем-то, чем-то даже притягательную девчонку Любу.

— Не глупи! — посоветовала она. — Какие есё заготовки в подвале, если кухня на первом этазе? Засем им было сюда тасить овоси, или сто они там, по-твоему, закрусивают?

Снова послышался перезвон банок, будто их переставляли с места на место.

— М-да, — протянул я.

— Сто «м-да»? Разве это не подозрительно?

— Ты о чем? — удивился я. — Разве банки — это подозрительно?

— Сами банки — нет, а банки, которыми стусят в подвале за замаскированной дверью, — да, — объяснила Люба.

И я подумал: «А ведь она права. Этот лагерь уже столько преподнес мне сюрпризов, что меня больше ничто не удивляет: ни гроб, в котором я почему-то очнулся, ни солярий, который хотел меня испечь, как картошку в духовке, ни банки, которыми стучат за замаскированной дверью… И это если не брать во внимание исчезнувшую улицу и машину, которая по этой улице ехала и хотела меня сбить…»

— Там есть люди, — сказала Люба, чем вывела меня из задумчивости.

— А ты решила, банки сами по себе стучат?

— Ой, не умничай. — Глаза девчонки загорелись, ее охватил азарт. Люба прижалась сильнее к замочной скважине, чтобы расслышать голоса, и… Дверь резко открылась внутрь, и Люба ввалилась в комнату. Я попытался ее поймать, но тщедушная Люба оказалась довольно тяжелой и потянула меня за собой. Через секунду мы оба лежали на полу. Этой секунды мне хватило, чтобы рассмотреть обстановку комнаты. На стеллажах, тянувшихся по всем стенам небольшого помещения, стояли обычные стеклянные литровые банки с какими-то надписями, прямо перед нами за большим письменным столом сидела какая-то старуха и держала в руках такие банки. Ими она, наверное, и стучала.

Глава IV

— Это что за новости? — изумилась старушка, вставая с кресла и ставя банки на стол. На нем, кроме банок, громоздился компьютер с жидкокристаллическим монитором.

Мы с Любой вскочили с пола и хотели убежать, но увидели, что дверь за нами сама собой захлопнулась.

— Это что за новости? — повторила высокая сухонькая бабка.

Выглядела она ужасно. На ней были выцветший синий байковый халат; на ногах — красные махровые носки и дырявые меховые тапочки; на шее — белые пластмассовые бусы… Редкие рыжие волосы на голове были накручены на крупные синие бигуди, картину довершала тлеющая папироса, которую старуха держала в правом углу рта. Красавица, да и только.

— Ну и стиль у нее, — шепнула мне Люба.

— Это что за новости? — произнесла свою излюбленную фразу бабка, наверное, считая ее очень эффектной.

Молчать дальше было просто неприлично. Я сказал:

— Мы, это… нечаянно сюда ввалились… извините… до свидания… всего хорошего. — И бочком, бочком, проталкивал Любу к двери.

Но открыть ее не смогли — здесь тоже не было ручки!

— А ну, стоять! — завопила старуха.

— Сего вы так кричите, мы не глухие! — оповестила ее Люба.

Нервная старуха отодвинула меня от двери и гаркнула:

— Кто вы такие? Как здесь оказались?

— Шли мимо, споткнулись, упали и рухнули на дверь, — залепетал я.

Дама усмехнулась, густо кашлянула, как кашляют курильщики со стажем, схватила нас с Любой за загривки, как котят, и бросила на стоявший в углу старый диван, обитый белым кожзаменителем.

— Вы лагерные? — спросила она.

Люба вскочила с дивана и закричала:

— Да сто вы себе позволяете?! Умом тронулись? Я все родителям рассказу! Мы платили такие деньги за поездку, а тут какие-то маньяськи в подвалах сидят! Космар! Встретимся в суде!

— Ага, значит, лагерные, — сделала себе пометку бабка, не обращая внимания на угрозы Любы встретиться в суде. — Фамилии как?

— А вам какое дело? Немедленно выпустите нас, или я буду звать на помось! — разорялась Люба и переключилась на меня: — А ты сто сидис, давай, засисяй меня! Тозе мне музсина!

— Да, мужиков сейчас нормальных нет, — сказала вдруг бабка, взглянув на Любу. — Повымирали они, как мамонты…

Люба, почувствовав родственную душу, которая, судя по всему, была неплохим психологом, потеплела и произнесла:

— Моя фамилия Балаболкина, а его…

— Кортиев, — подсказал я, удивляясь, как моей спутнице подходит ее фамилия.

— Ах! — воскликнула бабка и выронила папиросу (несомненно, «Беломор»). — Кортиев!

Она бросила на меня теплый взгляд, потом развернулась, взяла Любу за плечи, непонятным быстрым движением открыла дверь и вытолкала девчонку наружу.

— Значит, Кортиев… — довольно пробормотала бабка, присаживаясь рядом. — Ну и как тебе все это?

— Что — «это»? — не понял я.

— Ну, лагерь.

— Если честно, отвратительный, — не стал я врать.

— Да? Почему же? — хитро улыбнулась бабка.

— Сначала, когда мы приехали, он показался мне раем на земле, а потом… я изменил мнение, — проговорил я. Почему-то этой странной бабке захотелось все рассказать.

— Поподробнее можно? — попросила она. — Почему мнение изменил? Вас плохо кормят, поят, Настя обижает?

— Нет, в этом плане все нормально. Просто… со мной здесь начали происходить странные вещи.

И я, сам от себя не ожидая, выложил все подчистую. И про затонувший теплоход, который и не тонул вовсе, и про машину, и про лес… ничего не забыл, все поведал. В конце моего длинного рассказа я почувствовал головокружение и дискомфорт — так бывает, когда долго эмоционально говоришь.

— Бедный мальчик, — сочувственно промолвила бабка и погладила меня по голове. — Иди-ка сюда.

Она встала с дивана и подвела меня к стеллажам.

— Видишь?

Я медленно кивнул, читая, что было написано на банках, расставленных стройными рядами. А на каждой стеклянной емкости, в которой клубилось какое-то эфирное вещество, значилось: «Клаустрофобия», «Аэрофобия», «Кремнофобия», «Акрофобия» и так далее. А рядом размещалась фотография обладателя этого страха.

— Что это значит? — осипшим голосом пробормотал я.

— В этих сосудах собраны страхи всех лагерных ребятишек, — с нежностью сказала бабка, разглядывая банки, в каких мама обычно закручивает помидоры, огурцы и разные салаты. — Найди среди них свой.

— Вот он, — ткнул я пальцем в банку с надписью «Клаустрофобия».

— Правильно. Ты не заметил ничего странного?

— Ммм… нет…

— Присмотрись внимательнее ко всем остальным емкостям и к своей.

И только тут я заметил, что другие страхи были расфасованы в литровые банки, а моя клаустрофобия занимала целый трехлитровый баллон. В таких баллонах мама томат закатывает…

— Э-э-э… — растерялся я. — Вы мне, может, объясните, что все это значит?

— Объясню, — пообещала бабка, — но сначала давай посмотрим фильм.

— Какой еще фильм? — вконец опешил я. И Люба, кстати, отчего-то не ломилась в дверь… Тоже мне подруга… А я ее еще сторожил…

— Присаживайся, — бабка вновь усадила меня на диван.

Она поставила в видеомагнитофон кассету, присела рядом и щелкнула пультом дистанционного управления. Экран небольшого телевизора был сначала фиолетовым, затем пошли какие-то помехи, после них появилось изображение, и я увидел… себя. Я, «экранный», бегал по теплоходу и что-то кричал. Забежал в перевернутую вверх ногами каюту, плавал в воде, а в конце утонул… Я видел себя со стороны. Это было что-то непередаваемое. Никому не пожелаю увидеть человека, умирающего от страха. Мои глаза вываливались из орбит, а черные волосы быстро седели… Гримаса ужаса, застывшая на моем же мертвом лице, навсегда отпечаталась в моей памяти.

После того как я утонул, экран на несколько секунд стал черным, потом я увидел… Женьку. Он с безумным видом сдирал с зайца шкуру. Рядом ходил я и с жалостным видом смотрел на зайца. Затем экран отобразил наше сражение с существами, Женьку, трясущегося от страха перед висящим над пропастью мостом… Женька преодолел страх и шагнул, после этого мы сожгли за собой мост. И снова темнота.