Банкир, стр. 32
— Но могу обойтись и копченым осетром!
— Че-ем!
— Осетром. Рыба такая. С хордой. И с икрой.
— А-а-а… Одинцова… — Галя внимательно смотрит ей в глаза.
— Ну?
— Знаешь, чего я боюсь?
— Как все: ядерной войны.
— Ага. И злых рэкетиров. Ты настроилась послушать отеческие наставления?
— Ну. Как Жириновский — Гайдара!
— Балда!
— Который из двух?
— Ленка!
— Помню: сырой воды не пить, в постели не курить, при случайных связях пользоваться презервативом! Я ничего не забыла?
— Руки мой перед едой!
— … будешь вечно молодой!
— Ты знаешь чего, Одинцова?
— Ну, чего?
— Из тебя вышла бы первостатейная стерва. Но ты — добрая.
— Как и ты.
— Ага. Только не говори никому об этом. Компаньоны не поймут.
— Молчок. Граница на замке. — Лена плотно сомкнула губы.
— А если серьезно, Одинцова… Девушка ты у нас видная…
— И могу стать жертвой злого маньяка…
— …и сочувственная, — продолжила Галя, пропустив ее реплику. — Это я к тому, чтобы ты не осчастливливала кого ни попадя, особливо нефтяников с шахтерами.
— А что — шахтеры нам уже классово чуждый элемент?
— Лен, это я к тому…
— Галя Петровна… Мы же обе с тобой девчонки подмосковные, простецкие…
И что-что, а послать какого-нибудь привязчивого кретина, будь он шахтер или банкир, у меня не задержится. Самыми простыми словами. — Одинцова улыбнулась лукаво. — Ну а если мужчина видный — что ж мне от своего счастья бегать?
— А, делай как знаешь. Не девочка.
— Что правда, то правда.
— Только смотри не влюбись, как дура!
— А вот этого я как раз и хочу. Очень хочу. Только — не в кого…
Калейдоскоп переезда Лена Одинцова даже не заметила. Востряковский «мерс» добросил ее до аэропорта, два часа лету прошли за чтением журнала, на аэродроме ждала блестящая «тридцать первая», и улыбчивый шофер Вадик ехал медленно и аккуратно, словно вез бесценный екатерининский сервиз из Зимнего дворца, время от времени разглядывая в зеркальце усталую пассажирку. Лена догадалась: проделки Гали Петровны. Уж что она наплела здешним — что отдыхать едет взбалмошная дочь главного московского Корлеоне или любовница «сына юриста», — Бог знает. Но местные знали «Галину», ее репутацию, и осознали сказанное — «не мешать», но и «не препятствовать» просто и однозначно: если что, за «базар» отвечать именно им. Впрочем, никаких лишних «реверансов» местные баронеты делать не собирались: им — проявить такт и понимание, и если «столичная дива» — девка с понятием, то с их стороны только уважение, а ежели «без чердака», то дур лечить — только лекарства тратить… Водитель, может, и удивился скромности наряда гостьи — да вида не показал: выучка; единственное, что девушку беспокоило, — как бы они не навернулись при каком вираже, поскольку парень смотрел в зеркальце все же гораздо пристальней и чаще, чем на дорогу.
Обслуживание в «Лазурном» оказалось ненавязчивым и скорым. Лену проводили в отведенный люкс — отдельный восьмикомнатный домик, показали, как и что работает, предложили вызывать обслуживание в любое время суток и по любому поводу, осведомились, не желает ли она сауну и все, что к ней прилагается, и, наконец, оставили одну. Девушка разделась, залезла в большую, явно рассчитанную не на одного ванну из зеленого мрамора, распушила пену… Мини-бар был совсем рядом — только руку протяни — Лена разнежилась, слушая Моцарта и попивая по глоточку нежное, легкое местное вино, названия которого она не знала, — оно искрилось в большом хрустальном графине, словно вобрав в себя весь пурпур роскошного летнего солнца…
Здорово… И отсюда, из сладкой неги, ее давешние размышления о природе счастья казались действительным бредом, навеянным сыростью и неуютом московских улиц… А счастье… Как там у Пушкина? «Нет, в мире счастья нет, но есть покой и воля». Покой и воля… Может, этого достаточно?.. А как же тогда любовь?..
Девушка засыпала в огромной постели, свернувшись калачиком, как в детстве.
Было очень тепло, окно она приотворила; за тьмою угадывалось море, и шум его был теплым, обволакивающим…
Аленка вдруг вспомнила Покровск, сосновый бор, окружающий старинный Покровский монастырь — башни его отражались в воде озерка, и невозможно было понять, где же настоящий… Словно Китеж…
Покровск, стоявший на холме, высоко над бором, будто парил в розовой вечерней дымке колокольнями сохраненных храмов… И еще — вспомнился отец, постаревший, усталый; тогда, полтора года назад, он, в последний раз, провожал дочку в Москву… А через полгода его не стало. Он тогда погладил ее по голове, заглянул внимательно в глаза:
«Знаешь, девочка… Многие люди ставят перед собой цели, которые не отражают ни их желаний, ни их души, ни того тайного, что зовется Богом. Но на то, чтобы понять это, порой приходится потратить всю жизнь. Без остатка».
Алена засыпала. «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью…» — шептала она тихонько, одними губами… Она слышала, как шумит море, и ей было хорошо и покойно… Не было ни грез, ни видений, только ощущение, что здесь возможно любое чудо, даже такое невероятное и тайное, как любовь.
Глава 14
— Ну вот и слава Богу…
Мужчина услышал эти слова, открыл глаза, увидел сперва мутно, словно сквозь матовое стекло, склоненное над ним лицо старика. Потом изображение словно сфокусировалось, он разглядел участливый взгляд, белые, аккуратно прихваченные ленточкой волосы, седую бороду…
— Где я?
— Да покамест, мил человек, на грешной нашей земле. Видать, в преисподней тебя не ждали, а Бог взять повременил. Два месяца с лишком в беспамятстве да в горячке промаялся. Я думал — не сдюжишь уже, ан нет, порода в тебе крепкая сидит.
Мужчина попробовал привстать на постели, руки заметно подрагивали.
— Что со мною было?
— Докторша приходила из амбулатории, трубочкой тебя слушала, вроде воспаление легких обнаружила — то ли простудное, то ли горячечное, поколола тебя пенцилином или чем там…
— Где я?
— В станице Раздольной. Места здешние еще Лукоморьем кличут, Бог весть почему… И город Приморск от нас в семидесяти верстах будет…
— Приморск?
— Ну так.
— И… на каком он море?
— Покамест — Черное, при Святославе да Олеге Вещем — Русским звали. Оно тебя и принесло.
— Море?
— Ну так. Во время шторма.
Мужчина оглядел небольшую беленую комнатку, вдохнул теплый хлебный запах…
— А это я сухарики сушу ржаные — от них и сытность, и дух легкий… Здесь я и обитаю — раб Божий Иван Михеев Петров… А тебя как величать?
— Меня?
— А кого ж? Туточки — только я, да ты, да мы с тобой…
— Я… Я не знаю…
— Не знаешь? — Старик внимательно смотрел в глаза больного. Они были ясными, цвета глубокого моря и немного беспомощными… Он не врал.
— Не помню.
— А что помнишь-то?
Мужчина еще раз оглядел комнату:
— Иван Михеевич, как я здесь оказался?
— Да говорю же, двое отдыхающих тебя из моря и вынули. Шли бережком ко мне, винца взять, да тебя и приметили. Думали — мертвый, сердце, что птичка, замерло вовсе, да один тебя возьми и оброни спьяну-то… Оно и пошло! Ребятишки те тебя ко мне, как покойника, волокли, а вышел — живехонький! Может, ты с корабля какого сиганул или выпал?
— Не помню… Ни-че-го.
— Да ты не напрягайся силком… Бог даст — вернется память-то. И зови меня по-простому, Михеичем, а то — дед Иваном, мне так привычнее… А вот как к тебе-то обращаться?.. Нехорошо ж совсем без имени.
Мужчина пожал плечами.
— А встать-то сможешь?
— Попробую.
— Вот и пытайся. Зеркало у меня одно, над умывальней прикручено…
Глянь-кось, может, и прояснится память та…
Мужчина осторожно опустил ноги на пол, встал неуверенно, сделал шаг, другой…
— Да ты на меня, мил человек, обопрись, сподручнее будет. И не гляди, что сивый я весь, Бог силою когдась не обидел, по молодости — ломы гнул, да и щас чуток осталось…