Банкир, стр. 121

В комнату вошли двое. Совершенно невероятных размеров мужчина, одетый во все черное, и маленький, щуплый человечек в белом халате.

— Что вам нужно? — Девушка вскинулась на кушетке. Не произнеся ни слова, здоровый обхватил ее могучими руками и уложил обратно, притиснул так, что она не могла не только шелохнуться или закричать, но даже вздохнуть глубоко.

Маленький в белом халате извлек заранее приготовленный шприц, смазал руку ватой со спиртом, аккуратно ввел иглу в вену.

— Порядок, — произнес он, закончив.

Крупный отпустил ставшее безвольным тело девушки. Накрыл простыней, и оба вышли. Щелкнул автоматический замок.

Девушка лежала вытянувшись, не в силах пошевелиться, и смотрела широко раскрытыми глазами в потолок. Из глаз ее текли слезы…

— Альбер ждет вас, — произнес человек-гора, и я шагнул за дверь.

Альбер… Ну и рожа у этого рыцаря удачи! Прямо монумент какой-то, а не человек! Массивная челюсть, в амбразуре узкого рта зажата дымящаяся сигарета. В нем чувствуется настоящая сила. А кто сказал, что я слабее? Усаживаюсь на стул, закуриваю. Памятник вперил в меня тяжелый взгляд. Ну, вот уж нет: в «гляделки» я сегодня играть не намерен. Чиркаю зажигалкой, стараясь выпустить дым колечком. Не получается. Снова стараюсь. Когда-то должно получиться?!

Сидим. Молчим. Вообще Молчалин мне куда ближе во всех отношениях, чем Чацкий. В школьном литературном курсе, как и в трудах бесчисленных грибоедоведов, в постановках классических и авангардных Молчалин — фигура, без сомнения, отрицательная: приживал, льстец и прочая бяка. А между тем… «Один Молчалин мне не свой, и то — затем, что деловой», — говорит о нем Фамусов.

Де-ло-вой. Умный, расторопный, вникающий в суть вопросов и умеющий доводить дела до конца! Блестящая характеристика! Что еще о Молчалине? «То моську вовремя погладит…» Чацкий произносит это уничижительно: дескать, Молчалин желает подольститься к «сильным» мира московского… А если он делает это искренне? Много ли нужно пожилым, усталым людям? Только внимание… Они успели утратить и молодость, и здоровье; внимание как раз и является тем лекарством, какое заставит кровь быстрее бежать в жилах, которое подтвердит их сегодняшнюю нужность, ненапрасность прожитой жизни — в трудах, в военных лишениях… Ведь Чацкий не находит ничего лучшего, как оскорблять стариков: «А судьи кто? — За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима, сужденья черпают из забытых газет времен очаковских и покоренья Крыма». Эти старики победили в войне, и, возможно, их суждения не так уж ретроградны и поверхностны, как представляется их критику, юному, румяному, злоречивому и… глупому. Да и что такого сделал Чацкий в своей «свободной жизни»? Болтался по Европам и балаболил? Злословный, язвительный в своем неуемном тщеславии самому быть судией всем, он и получает то, что заслужил: презрительное прозвище человека неразумного…

С какой энергией он обрушивается на Софью — только за то, что юная девочка отказалась любить его, отсутствующего фанфарона, и влюбилась в Молчалина…

Что еще? Ну да, самохарактеристика Молчалина, которая кажется литературознавцам «саморазоблачающей»: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». А вот эту фразу — смотря как сказать! Что, если произнес ее Молчалин и-ро-ни-чно? Да к тому же скорее всего не доверяет он болтуну и пустомеле Чацкому, не желает ни о чем рассуждать с ним серьезно… Тот не замечает иронии и «чешет» себе дальше, слушая только одного человека — самого себя…

А он, Молчалин, их имеет, свои суждения, но не треплет языком, а поступает так, как считает нужным! Делает!

Бросаю взгляд на «визави»: если бы он узнал, какие идиотские изыски бродят сейчас в моей бестолковке, то охренел бы разом! А может… А может, и нет, и это я его недооцениваю. «Посторонние мысли» при «паузе» — специальном приеме, выводящем из равновесия человека, оказавшегося в неясной ситуации, являются спасительными: сохраняют свежесть восприятия и скорость реакции на любой поворот в «непонятке».

А голову уже ведет знакомый полухмельной накат. Сейчас…

— Ну так что привело вас к нам, господин Банкир? — разлепляет губы сидящая скульптура. Отвечаю просто и почти искренне:

— Деньги.

— Возможно, вы более разумный человек, чем хотите казаться, — произносит Альбер.

Вот уж чего нет — того нет. Кто-то знаменитый давно заметил: человек на девяносто процентов — чувства и только на десять — разум. Американцы и те дотумкались: проверяя своих недорослей на всякие уровни интеллекта, они как-то дошли и взялись выяснять, а чего-таки достигли в жизни юные вундеркинды, у которых просто «стрелку зашкаливало» — так щелкали они головоломки и прочие премудрости… Выяснилось: по жизни «вундеры» устроились очень средненько…

Интеллект-то есть — ума Бог не дал. А ум — в сердце. Во имя Прогресса и Разума (всенепременно с заглавной буквы) было совершено столько подлого и бесчеловечного, что и вспоминать не хочется. Ум — в сердце. Умей — это от «ум».

Умей жить другим, умей быть другом… А любить и жить — это вообще одно и то же… Вот только монументальному Альберу этого, возможно, не объяснить. Да и нужно ли уже?..

Потому отвечаю просто:

— В некоторых вопросах — я просто клад.

— Да?

— А то бы чего вам взбрело в голову гоняться за мной по всему Средиземноморью, Причерноморью и окрестностям? Да еще — с выкрутасами?.. То-то.

— Сергей…

— Можно просто — Банкир. Так сказать, вашему приоритету от нашего приоритета — баночку с вареньем.

— Что так?

— Не люблю фамильярностей в денежных делах, Альбер…

— Ну что ж… Будем без фамильярностей.

— Да уж. Лучше — без них. В денежных делах нет места сантиментам.

Глава 58

Загудел зуммер аппарата специальной связи. Альбер взял трубку.

— Приоритет Бран, — прозвучал в мембране механический, безо всякого выражения голос. — Альбер, зайдите в блок «В» для получения инструкций к собеседованию с финансистом.

— Есть.

— Дорохов пусть подождет. Настроен он слишком резво. Ожидание пойдет ему на пользу. Да… Поставьте ему кассету.

— Есть. Нашего гостя оставить в уединении?

— Не беспокойтесь. О нем позаботятся. Жду вас, Альбер.

— Есть. Я вас оставлю ненадолго, — произнес он, обращаясь к Дорохову. — Чтобы не было скучно…

— Чего-чего, а скучать не приходится. Вашими заботами.

— Тем не менее просмотрите запись. Кассета — в видеомагнитофоне. Только кнопочку нажмите. Справитесь?

— Если кнопочка не ядерная — то легко.

Мужчина встал. По его лицу ничего нельзя было прочесть; одно понятно и ежу: говорил он с какой-то важной здешней шишкой. Или — нездешней. А я включаю вышеозначенный аппарат. Мельком бросаю взгляд на часы. Ну что ж… Освободители Курдистана уже в пути, а позабивать баки этим каменным «сувенирам» я сумею.

Столько, сколько нужно. Мастерство — это, брат…

На экране — Лена. Она стоит в той самой комнате, где я нахожусь сейчас, и раздевается. Чувствую, как накатывает волна тревоги и дикого, безотчетного гнева. Прикусываю губу, устраиваюсь в кресле, закуриваю. Стараюсь делать это спокойно. Наверняка несколько скрытых камер слежения крупно фиксируют мое лицо, а неведомые мне аналитики уже занимаются проработкой реакции «объекта».

Лена — в белой комнате. Оглядывается испуганно и беззащитно. Нет, играть безразличие мне не удастся. Появляются двое. Чувствую, как пульсирует вздувшаяся жилка на виске. Огромный черный детина, тот, что встретил меня в «предбаннике», перехватывает ее так, что она не в силах пошевелиться, другой — делает укол в вену. После этого мужчины уходят, накрыв ее простыней до подбородка. Девушка вытягивается на кушетке и смотрит ничего не видящими глазами в потолок. Из глаз ее текут слезы.

Дальше… Дальше начинается все сначала. Комната. Раздевание. Белый кабинет. Укол. Неподвижность.

Комната. Раздевание. Белый кабинет…

…Белоснежный плащ Великого Мастера несется по коридорам Замка, превращая окружающих в застывшие ледяные статуи… Алый крест пауком змеится по полю плаща…