Банкир, стр. 119
Неожиданно Лена почувствовала, что устала. Очень устала. Подошла к кушетке, решив немножко полежать, завернулась в простыню и незаметно для себя уснула. Ей снилась мама.
Альбер прошел по коридору, склонился к глазку на дверце. Девушка спала, завернувшись в простыню. Оперативник закурил неизменную сигарету, задумался. Он выполнил все указания Брана. У девчонки сейчас — сильнейшее нервное истощение.
Чего добивался Бран, Альбер догадался легко: профессионалы знают, что психическое воздействие для достижения той или иной цели куда предпочтительнее физического; ожидание насилия, истязания, особенно в соответствующем интерьере, заставляет работать воображение «клиента» и превращает его в тряпку к моменту решающего разговора… Тем более если вы предполагаете использовать объект впоследствии, вам не нужна физическая развалина, вам нужна послушная «кукла».
Именно для того, чтобы девушка ощутила свою абсолютную беззащитность перед чужой, неведомой ей и, возможно, злой волей, ее заставили раздеться донага и оставили такой в белой комнате, где не было ничего, кроме никелированного металла и небьющегося стекла…
Прошло уже часа два, как девушка пребывает в «медкабинете»; за это время она успела «дойти»; потом, Альбер знал это по опыту, наступает безразличие и сонливость, и если человек засыпает, то сон — краткий и беспокойный… При пробуждении человек чувствует себя особенно плохо: он беззащитен, обескуражен, испуган неизвестностью до последней крайности… Вот тогда-то с ним и нужно начинать работать. Любой, кто предложит выход из ситуации, кажущейся глухим тупиком, представится пленнику, уже поверившему в обреченность собственного положения, если и не другом и спасителем, то хотя бы человеком, не желающим ему зла: мнимые ужасы, которые пленник пережил в своем воображении, уже закрепились в его подкорке, и вербовщику остается только «освободить сидельца» из пут вымышленного страха и набросить на него куда более крепкий аркан…
Эта девка была абсолютно безразлична Альберу. Так, разменная «восьмерка» в колоде, где играют девять тузов и пять джокеров… Он — в игре, и ставка здесь — власть. Не та, телевизионно-экранная ее версия, когда хорошо оплаченные статисты четко следуют прописанному сценарному действу, а власть истинная, настоящая, которая для игроков является синонимом жизни. А потому игра становится фатальной для любого из его участников при любом повороте «барабана судьбы»… Только в отличие от «русской рулетки», где проигравший выбывает, а выигравшие продолжают так же тяготиться унылым существованием, при котором победитель не получает ничего, в рулетке властной — получаешь все… Или — это только иллюзия? Но тогда и весь мир наш — иллюзия, и не больше того… «И в руки масть крапленая идет, а значит — душу класть на отворот, на карту, мерцает разум тучею хмельной, ты выбрал случай — жгучее вино азарта…» Где-то он это слышал? Ну да, на той кассете, где был записан Доктором допрос финансиста…
«Лучше один раз напиться живой крови, чем всю жизнь питаться падалью…»
Он, Альбер, — в игре; ставки растут, на банке — очень много, и непонятная «восьмерка», девчонка, выпавшая из неизвестно кем крапленной колоды, беспокоила Альбера только потому, что он знал: в такой игре, как эта, может сыграть любая карта… И еще — Альбер помнил: Бран делает свою игру, он, Альбер, свою, но исход любой ставки в поединке всех со всеми, именуемом жизнью, чаще решает не плеть, но меч. И — горе побежденным.
Глава 57
Когда под рукой отдыхает «калькулятор для окончательных расчетов», жизнь вовсе не кажется прекрасной и удивительной. Скорее — наоборот. Но и времени философически размышлять о ее суетности уже нет. Совсем.
На хорошенькой такой скорости качу от Москвы в сторону «Хозяйства „Первомайское“. Седьмое чувство подсказывает мне, что встретят меня там не банкетом, — а что делать? Как мудро выразилась Галина Вострякова, тайфун, ураган, президент фирмы имени себя и просто очаровашка, охота пуще неволи.
Особенно царская. Еще ее называли: «царская потеха».
Как говаривал когда-то государь Алексей Михайлович Тишайший, и делу — время, и потехе — час. В древнерусском слова «время» и «час» — идентичны. То есть удели время и работе, и отдыху. Мы же, в скоростной и замотанный век, изречение, ставшее поговоркой, осовременили: делу, работе, дескать, все время, а потехе, удовольствию — всего ничего… Да и потехой тогда на Руси называлась царская соколиная охота. Когда зоркая, стремительная птица стрелой взмывала вверх и оттуда камнем падала на добычу… И делу время, и потехе — час…
Царской соколиной охоте…
Еду в гордом и отрешенном уединении, вернее, вдвоем: с автоматом Калашникова; ну да он — скорее психологическая поддержка, и вообще — «собачка».
Его должны отобрать первые же бдительные стражи у врат этого «рая».
«Собачку» придумали люди творческие во времена заседаний цензурных парткомитетов. Скажем: заседают облеченные дяди и тети, в должном количестве и с должными регалиями; каждой твари по паре: ветераны строительства фабрики имени Сакко и Ванцетти, бойцы невидимого фронта в отставке, партийцы-идеологи, комсомольцы-молодежеведы, старички-пионерознавцы, морально устойчивые задорные старушенции, сплошь — члены партии с девятьсот пятого года, людоведы и душелюбы; короче — узкий круг ограниченных лиц. Представил им, к примеру, художник, картину. Иллюстрацию к знаменитому блоковскому: «Ночь. Улица. Фонарь.
Аптека…» А каждый из уполномоченного собрания имеет свои вкусы в том, что они считают искусством, да надо еще и возможную крамолу какую на Советскую власть не пропустить, а то, известное дело, все эти художники — «пидорасы», как указывал Никита Сергеевич. И вообще, все собравшиеся индивиды горят желанием самовыразиться и научить художника писать картины, писателя — книги, поэта — стихи.
Смотрят: да, все в наличии — ночь, улица, фонарь, аптека… Бессмысленный и тусклый свет — как и положено в обществе, описанном поэтом, где эксплуатация человека человеком, и вооще-е-е… Вот только — под фонарем сидит грустная такая глазастенькая собачка неизвестной породы. В ошейнике.
Обсуждение идет довольно-таки вяло, пока какой-то бдительный не восклицает вдруг: «А собачка — зачем?!»
«Собачка — это очень важно! — начинает с жаром доказывать художник. — Я работал над ее образом шесть месяцев, долго искал натуру…»
И — пошло-поехало! Вся номенклатурная свора бросается на собачку, как на врага народа Троцкого!
«Это безвкусица!»
«Это — моральное разложение, намек на то, что животные в Советском Союзе несчастны, а это не так! Никакая собака не живет в мире капитала так, как люди у нас!»
«Это — влияние разлагающегося буржуазного псевдоискусства!»
«Это вообще — коллаж!»
Услышав незнакомое, но явно неприличное слово, вся комиссия вздрагивает, замолкает на минуту, слово берет маститый Председатель:
«Товарищи! Давайте не будем, так сказать, смешивать понятия… Художник Петров человек, конечно, беспартийный и в тонкостях идеологической борьбы разбирается не вполне, но он — лауреат премии Ленинского комсомола за серию работ о строительстве Братска… Вполне надежный товарищ. Конечно, согласен: собачка здесь совсем ни к чему; ну а в целом художник совершенно верно отразил выраженную в стихотворении пролетарского поэта — смотрит в бумажку — А.А. Блока мысль о вырождении капиталистического строя, общем кризисе капитализма и крахе всей этой человеконенавистнической системы и неизбежной смене ее прогрессивным и передовым социалистическим строем, о чем ежедневно свидетельствует практика реального социализма!»
Собачку дружно вычеркивают, художник Петров, страшно довольный, что картину приняли, уже думает над тем, что бы такое «всобачить» в заказанные ему иллюстрации к роману Оноре де Бальзака, чтобы бабушки с дедушками и «амо-ралку» ему не пришили, и принципиальность сумели проявить, и гравюры бы не испортили своим крючковатым вмешательством…