Мэтт и Джо, стр. 17

Но Мэтт взобрался вверх по обрыву, не поскользнулся, не оступился ни разу, и не было ни грома небесного, ни ангелов божьих, ни землетрясений, ни космических катаклизмов — поднялся вверх, пошел и скрылся из глаз. Вот и все.

Ну что тут будешь делать?

Прямо душа разрывается!

Абби сидела на камне и плакала.

18

Мак-Нэлли-ленд! Земля, где все обязательно должно быть хорошо, потому что иначе не бывает. Земля, где все просто и где еще не надо было изобретать охрану природы. Где влюбленные бегали, держась за руки. Среди тюльпанов.

Эта земля здесь!

Вон сколько тут деревьев, трав, цветов, ты в жизни такого не видел. Как в кино, когда вдруг запустят ленту, а ты смотришь и не веришь, что так бывает на самом деле. В листве надрываются птицы, словно у них прослушивание перед записью на пленку. И столько воздуха, и веет ветер, ищет, какие бы мельницы покрутить. И эти удивительные запахи, от которых дышится все глубже и глубже. И ни души вокруг — ни взрослых, ни маленьких, только одна та, которая виделась тебе танцующей босиком по мягким мхам. Вокруг порхают солнечные блики, словно на живых крылышках. Жужжат пчелы, и птиц — до черта. Словом, одни добрые знаки куда ни плюнь. И нет ничего, что могло бы испортить такой день. Нет ничего, а день испорчен. Да еще как.

Я просто гений, не иначе. Обыкновенный парень не смог бы так все испакостить. Завел себе подружку, настоящую, живую девочку, такую славную, — и вот на тебе. Не успел оглянуться, а уж ничего у тебя нет, только голова чертова трещит как полоумная. Должна же в этом быть и моя вина, хоть я и знаю, что ничем не виноват. На свете столько милых, добрых девочек, надо же мне было раздобыть себе такое чудовище, которому место за решеткой. В зоопарке. И чтобы надпись была:

«Осторожнее! Гомо Феминус. [6]

Плотоядное, хищное.

Питается мальчиками».

Мэтт швыряет на землю все свои пожитки. В горле у него что-то булькает, будто от удушья.

Мак-Нэлли-ленд. Место как место, ничем не отличается от остальных. Ей-богу, проблемы не отпускают парня нигде, хватают за пятки, как собаки. В один прекрасный день вот возьму и улечу. Раскачаюсь на параллельных брусьях, раскручусь колесом — и отпущу руки! Взлечу к потолку, пробью крышу и — вверх, на самый шпиль. Пусть вызывают вертолет и снимают меня оттуда.

Мэтт продирается сквозь заросли к краю обрыва и кричит вниз:

— Скажешь кому-нибудь в школе, увидишь тогда, что я сделаю!

Джо сидит там внизу на камне. Видно как на ладони: вон она в золоте акаций, сидит, плечи вздернуты, лицо закрыла руками.

Джо, ты что, плачешь?

Не может быть, чтобы ты плакала!

Это древнейший прием, я знаю. Во всех книгах написано. Что ни читаешь, всюду девчонки ревут страница за страницей. Чуть что не по ним, тут же слезы, но в жизни нет такого парня, который бы клюнул на эту удочку.

Мэтт кричит еще громче:

— Ты меня слышала?

Даже не соизволила голову поднять, чтоб ей!

— Смотри, пожалеешь!

Мэтт отходит прочь, подбирает с земли пиджак, галстук и портфель и возвращается к обрыву, чтобы в последний раз выкрикнуть свою угрозу.

Она сидела, подняв голову. Вон она там, внизу, сидит, обратив к нему лицо, как минутная статуя, вытесанная из времени. Далеко и в то же время так близко. Будто моментальная фотография из альбома души. Веки красные, лицо мокрое от слез. Но в следующий миг она уже снова спрятала лицо в ладони, словно и не поднимала никогда. Не сходи с ума, Мэтт. С такого расстояния ничего тебе не могло быть видно. В чем же ты пытаешься себя убедить? Мало тебе одного дня? Хуже этого дня не было на людской памяти, какой ни возьми, хоть самый несчастливый день со времени твоего рождения. То все были детские неприятности, Мэтт. А это уже не детские. Испорчена школьная характеристика. Погублено блестящее будущее. Люди переходят на другую сторону улицы. Тебя исключают из школы. Стыд. Позор. Мэтт ославлен на весь свет. Женщины, приятель, хуже заразы, они нас губят. Повторяется история с Джексоном. Точка в точку. Старик Мак-Нэлли с печальным выражением лица. Носок его ботинка ударяет в пол. Вопросы, а что на них ответить? Быть может, даже вмешательство полиции. Ты попался, приятель, имей в виду. Что она на тебя ни скажет, всему поверят. С таким-то лицом, как у нее, с этими большими карими глазами — да тебя и слушать никто не станет. Может, и Джексон тоже оказался жертвой наговора? Если ты выберешься из этой истории живым, приятель, можешь устраиваться на работу отгадчиком — будешь предсказывать победителей на скачках. При таком везении невозможно промахнуться.

Ну, чего она?

Джо там внизу плачет. Моя Джо.

19

На земле под акациями опавшие перистые листья в грудах быстро буреют.

Она следила за тем, как он спускался.

Мэтт шел как ни в чем не бывало, у него был вполне любезный вид. У него был такой потрясающий вид — хоть положи в банку и законсервируй.

Благодарю тебя, господи, что ты вернул его сюда своими неисповедимыми путями. Не пришлось ломать ему ногу. Не пришлось разбивать ему голову. Так что теперь мне снова надо позаботиться о собственном достоинстве. Вот тоска! А кто же будет виноват, если я из-за него упаду в обморок? Ну? Кто будет нести ответственность за то, что мое здоровье не выдержит и надорвется? Я же сама, надо полагать, — так уж заведено спокон веку. Довольно подло получается, если подумать. Претензии на проданный товар изготовителем не принимаются, и обмен не производится. Мэтт сходит вниз ко мне. И явно не за том, чтобы рассказывать мне сказки. Не такой у него вид. И не для того, чтобы рычать на меня за все глупости, что я говорю. Он уже нарычался. И не чтобы побить меня — потому что он не такой. Это я точно знаю. Он уверен, что я никому не скажу, что не обмолвлюсь ни словом, ни словечком, что я просто дразнила его. В этом он больше не сомневается.

Мэтт старается держаться как ни в чем не бывало, старается быть любезным. Он сваливает свои пожитки на груду буреющих перистых листьев. Здесь такой хороший шалаш получился. У корней рассыпаны золотые крохи. Уютно. Тепло. Нижние ветки срезаны. Кто-то когда-то убрал их отсюда, чтобы не мешали. Кому? Мэтту и Джо? Все может быть. Сквозь лиственный шатер пробиваются лучи солнца.

Абби по-прежнему сидит на камне.

— Есть не хочешь? — спрашивает Мэтт. Слова получаются какие-то скомканные. — Сейчас как раз в школе завтрак.

— Завтрак?

— Ну да. Двадцать минут первого. Время второго завтрака. — Мэтт открывает свою коробку, руки у него слегка дрожат, дыхание прерывается. Когда же наконец он сможет говорить нормально? — Я лично сажусь есть.

Он вынимает бутерброд, свеклу и пучок зеленого салата — насколько можно разглядеть.

— Я лично сажусь есть… вот здесь, в тенечке…

Абби по-прежнему сидит на камне, и у нее — не от холода — стучат зубы.

Мэтт все больше задыхается, слова у него во рту совсем не проворачиваются.

— Говорят, что долго сидеть на солнце нехорошо. Говорят, загорать на самом деле вредно. Ты знаешь?

Абби, дрожащая, под лучами солнца на своем камне. У нее загорают разве что макушка да коленки.

— Ага, — отвечает она. — Перегреваться на солнце опасно, я слышала. — Абби встает, озирается, словно ищет в воздухе над собой мистические знаки. Проводит тыльной стороной руки по лбу. — Сильно печет. Время завтрака, ты сказал?

— Двадцать минут первого.

Абби тщательно, медленно собирает свои пожитки. Она чувствует странную слабость, особенно в коленках.

— Ты сказал, ты садишься есть… там в тени?

Мэтт кивнул.

— Пожалуй, лучше будет уйти с солнца, — рассудила она.

Мэтт опять кивнул.

Абби приближается бочком, не глядя. Зубы у нее стучат, сердце бухает. Она садится в трех шагах от него и разворачивает свой завтрак. Бутерброды с сыром и сельдереем, кажется, да еще крутое яйцо в скорлупе! Прекрасно. Можно на этом сосредоточиться и медленно, медленно разбирать.