Имя ветра, стр. 58

— Эй, осторожней, не трогай их. — Джосн пытался говорить непринужденно. — Ты свернешь их с правильного строя.

Но я его не слышал. Певец и все остальные были так же далеки от меня, как дно Сентийского моря.

Я коснулся последней струны и подстроил ее тоже — чуть-чуть. Поставил простой аккорд и сыграл его. Он прозвенел мягко и верно. Я передвинул палец, и аккорд стал минорным — мне всегда казалось, что лютня так говорит: «грусть». Я снова передвинул пальцы, и лютня издала два аккорда, прозвеневшие один за другим. Затем, не осознавая, что делаю, я начал играть.

Струны и пальцы чувствовали себя странно — как встретившиеся друзья, которые забыли, что их объединяло. Я играл тихо и медленно, посылая ноты не дальше круга света от костра. Пальцы и струны вели осторожную беседу, словно их танец выплетал строки безумной любви.

Затем я ощутил, как внутри меня что-то рухнуло, и в тишину ночи полилась музыка. Мои пальцы плясали; ловкие, точные и быстрые, они ткали в круге света, созданном нашим костром, что-то паутинчатое и нежное. Музыка двигалась, как паучок, поддуваемый легким дыханием; менялась, как крутится лист, падая на землю; и звучала она как три года на тарбеанском Берегу — с пустотой внутри и болью от холода в руках.

Не знаю, как долго я играл — могло пройти десять минут, а мог и час. Но мои пальцы отвыкли от точных движений. Они начали соскальзывать, и музыка рассыпалась на части, как сон после пробуждения.

Я поднял глаза и увидел, что все слушают меня, затаив дыхание, совершенно неподвижно — на лицах застыло изумление. Потом все зашевелились, словно мой взгляд разорвал некое заклятие. Роунт приподнялся на стуле, два охранника повернулись друг к другу и подняли брови. Деррик смотрел на меня, словно впервые видел. Рета так и сидела, прикрыв рукой рот. Денна спрятала лицо в ладонях и тихо заплакала.

Джосн просто стоял, как каменный истукан. В его потрясенном лице не осталось ни кровинки, словно его пырнули ножом.

Я протянул ему лютню, не зная, благодарить или извиняться. Он молча взял ее. Мгновение спустя, так и не придумав, что бы сказать, я оставил их сидеть у костра и ушел к фургонам.

Вот так Квоут провел свою последнюю ночь перед приходом в Университет; плащ служил ему и постелью и одеялом. Он лежал спиной к свету костра, а перед ним, будто смятая мантия, простиралась тень. Глаза его были открыты, это точно, но кто сможет сказать, будто знает, что он видел?

Лучше посмотрим на круг света и оставим Квоута наедине с самим собой. Всякий имеет право на пару минут одиночества, когда хочет этого. И если там пролились слезы, простим его — в конце концов, он был всего лишь ребенком. Ему еще только предстояло узнать, что такое настоящее горе.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ПУТИ РАСХОДЯТСЯ

Погода держалась хорошая, так что фургоны вкатились в Имре как раз перед заходом солнца. Настроение у меня было мрачное и обиженное: Денна целый день болтала в фургоне с Джосном, а я, по глупости и гордости, держался от них подальше.

Как только фургоны встали, закипела работа. Роунт начал спорить с гладко выбритым человеком в бархатной шляпе даже раньше, чем остановил свою повозку. После первого раунда торговли десять человек начали выгружать рулоны тканей, бочонки с патокой и холщовые мешки с кофе. Рета бросала на них суровые взгляды. Джосн суетился вокруг своего багажа, опасаясь, чтобы его не повредили или не украли.

С моим собственным багажом было проще, поскольку весь он состоял из одной только дорожной сумки. Я вытащил ее из каких-то свертков материи и отошел от фургонов. Повесив сумку на плечо, я огляделся в поисках Денны.

Но наткнулся на Рету.

— Ты очень помогал в дороге, — сказала она. Ее атуранский звучал гораздо лучше, чем Роунтов: почти без сиарского акцента, — Хорошо, когда человека не надо водить за ручку, пока он распрягает лошадь, — И Рета протянула мне монету.

Я бездумно взял ее. После стольких лет попрошайничества это уже сделалось рефлексом — как отдергивать руку от огня. Только после того, как монета оказалась в моей руке, я посмотрел на нее внимательнее. Это оказалась целая медная йота, ровно половина от того, что я заплатил за проезд с ними в Имре. Когда я снова поднял голову, Рета уже шла обратно к фургонам.

Не зная, что и думать, я подошел к Деррику, сидящему на краю лошадиной поилки. Он прикрыл глаза от вечернего солнца и посмотрел на меня.

— Уходишь? Я уж думал, ты пристанешь к нам на время.

Я покачал головой:

— Рета только что дала мне йоту.

Он кивнул:

— Я не очень-то удивлен. Большинство людей — только мертвый груз. — Он пожал плечами. — Она оценила твою игру. Ты не думал стать менестрелем? Говорят, Имре — хорошее место для этого.

Я свернул беседу обратно к Рете.

— Я не хочу, чтобы Роунт злился на нее. Он, кажется, относится к деньгам весьма серьезно.

Деррик расхохотался:

— А она, думаешь, нет?

— Я платил Роунту, — пояснил я. — Если бы он хотел отдать часть денег обратно, то, наверное, сделал бы это сам.

Деррик покачал головой:

— Это не в их привычках. Мужчина не отдает деньги.

— Об этом я и говорю, — настаивал я. — Я не хочу, чтобы у нее были неприятности.

Деррик замахал руками, обрывая меня.

— Этого я сам объяснить не могу, — сказал он. — Роунт знает. Может, даже он сам ее послал. Но взрослый сильдийский мужчина не отдает деньги. Это считается женским поведением. Они даже не покупают ничего, если могут обойтись. Ты не заметил, что именно Рета торговалась за наши комнаты и еду в трактире пару ночей назад?

Теперь, когда он об этом сказал, я вспомнил.

— Но почему? — спросил я.

Деррик пожал плечами:

— Нет тут никакого «почему». Просто у них так принято. Вот потому-то сильдийские караваны — команда из мужа и жены.

— Деррик! — послышался рокот Роунта из-за фургонов.

Он вздохнул и встал.

— Долг зовет, — ухмыльнулся он. — Увидимся еще.

Я сунул йоту в карман и подумал о том, что рассказал мне Деррик. По правде говоря, моя труппа никогда не забиралась так далеко на север, чтобы попасть в Шальд. Мысль, что я не так много знаю о мире, как полагал, немного меня расстроила.

Закинув сумку на плечо, я огляделся в последний раз, думая, что, возможно, будет лучше, если я уйду без всяких трудных прощаний. Денны нигде не было видно. Ну, пусть будет так. Я повернулся, чтобы уйти…

…И чуть не налетел на нее. Денна улыбнулась немного застенчиво, сцепив руки за спиной. Она была прекрасна, как цветок, и совершенно этого не осознавала. У меня вдруг перехватило дыхание, я забыл о своем раздражении, своей боли — и о самом себе.

— Ты все-таки идешь? — спросила она.

Я кивнул.

— Ты бы мог поехать с нами в Анилен, — предложила Денна. — Говорят, там улицы вымощены золотом. Ты бы научил Джосна играть на лютне, которую он с собой таскает. — Она улыбнулась. — Я спрашивала его, он сказал, что не против.

Я обдумал это предложение. Половину удара сердца я был готов забросить весь свой план, просто чтобы остаться с ней чуть подольше. Но момент прошел, и я покачал головой.

— Не делай такое лицо, — с улыбкой укорила меня Денна. — Я пробуду там некоторое время, и если что-то у тебя здесь не заладится… — Она с надеждой умолкла.

Я не представлял, что мне делать, если у меня здесь не заладится: все надежды я возложил на Университет. Кроме того, Анилен в сотнях километров отсюда, а у меня одежда только та, что на мне. Как я найду там Денну?

Она, похоже, прочитала мои мысли по лицу и шаловливо улыбнулась:

— Ну, видно, мне придется искать тебя.

Мы, руэ, путешественники. Наши жизни сотканы из встреч и расставаний с короткими яркими знакомствами в промежутках. Поэтому я знал правду, чувствовал ее, тяжело и уверенно, всем сердцем: я больше никогда не увижу Денну.

Прежде чем я успел что-либо сказать, она беспокойно оглянулась.