Пирожок с человечиной, стр. 16

Нинка, в своем белом продавщицком кокошнике в волосах и рабочем халате, сидела на подоконнике, спиной к окну. За прилавком справа – вторая продавщица, Зоя, мамаша погибшего пэтэушника, за другим прилавком, напротив окна, – Кучин с бланками.

Костя тихонько стукнул ногтем по стеклу. Первыми подняли головы Кучин с Зоей. Глядя на них, оглянулась Нинка. Костя мигнул. Но Нинка отмахнулась и опять повернулась спиной. Костя опять стукнул. Нинка нехотя обернула гладкую щечку, глянула зло и махнула уже с силой, дескать, пшел вон. Костя, не поверив, повторил ее жест и, четко артикулируя, спросил: «Совсем?» Нинка кивнула и отвернулась окончательно.

Снова подняли головы Кучин с Петраковой. Петракова хоть и была хмурая, но улыбнулась. Кучин вежливо раздвинул губы, поднял ладонь и приветственно пошевелил пальцами.

Костя сел в машину и поехал к дому. «Тоже мне, фрукты, – мысленно злился он. – Одна капуста на уме». Универсам в воскресенье тоже закрылся рано, на­род разошелся по домам, вокруг никого не было.

Костя приткнул машину у подъезда, огляделся и вернулся к магазину. Свет в витрине троица притушила и переместилась в заднюю служебку. Костя пошел к церкви. Кажется, все ушли. Дверь заперта.

«Еще один фрукт», – процедил Костя. Он зашел сбоку – из боковой дверки пробивался слабый свет. Щеколда с замком были с совхозных времен. Два шурупчика от петли поддались ножевой отвертке-звездочке. Сперва с трудом, потом сразу выскочили. На лестнице вниз как рельсы лежали два лага и горела пятнадцативаттная лампочка. Костя спустился в подвал. Запах гнили, в храме ощутимый слегка, здесь шибал в нос. Стояло десятка два контейнеров, набитых капустой. В крайнем, сверху в углу, один кочан был странный. Беловатый с синевой.

Костя присмотрелся, не веря. Между кочанами лежала человеческая голова, лицом вдавленная в контейнерную решетку.

Костя судорожно вдохнул и шагнул ближе.

Мертвое лицо выглядело нормальным, спящим, грустным. Красивые усики легко узнавались. Это был Антон Ушинский, верней, остаток его. Голову снизу и сбоку обложили кочаны. Отставший капустный лист прикрывал, как шапочка-сванка, макушку.

Костя постоял секунд тридцать и упал.

24

СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕГО В ДЕРЬМЕ – СОЛОМИНКА РАССУЖДЕНИЯ

Что случилось дальше, можно было предвидеть.

Как в тот вечер он дошел до дома и вызвал милицию, Костя не помнил. Чем занимался на другой день, в понедельник, тоже. Впрочем, ничем. После всех осенне-зимних бурь нервы художественной натуры отказали. Наступил обыкновенный шок.

Костя лежал, смотрел в потолок и не отзывался. Катя подходила иногда с мисочкой жидкой каши и вливала ложку ему в рот, но струйка выливалась обратно.

Пришла Мира Львовна, оттянула Косте веки, посмотрела, ласково ущипнула за щеку и сказала Кате:

– Ничего, киска, страшного. Очнется, пусть пьет боягышник.

Очнулся он на третий день, в среду под вечер, когда в дверь поскреблись.

– Кыся! – прохрипел кто-то.

– Меня, что ль? – удивилась Катя и пошла открыть.

– Меня, – сказал Костя.

Катя открыла. В щелку между ней и дверью мелькнула красная кофточка.

– Нюра… – сказала Катя, но Поволяйка кинулась наутек.

Отлежавшись, Костя ожил сверх меры. Свежая голова заработала как никогда. Но есть он все равно не мог и голода не чувствовал. Как йог, сжевывал раз в день орех и кружок лимона. А в общем, жил на очень сладком чае.

Какого черта он поехал в митинскую глушь? Сидел бы в Доме на набережной, смотрел бы на Кремль. Прав он был тогда, сказав Кате: «У меня – гадюшник, а у тебя – свинарник».

Все было погано. Люди ненавидели его, газеты оплевывали, ближние избегали. Катя из-за него лишилась работы, Нина страдала. Поволяйка стала отвратна пьяным кокетством. И, хуже всего, в его жизнь вошел криминал.

Костя спасался, рассуждая. Только тогда он переставал бредить жутким видением в овощном контейнере.

Сидел он один. Катя где-то бесцельно слонялась, делая вид, что взялась за хозяйство.

В коридоре стало непривычно тихо.

Шумная Мира челночила из больницы в ЛЭК, Бобкова крутилась в домуправлении, Ушинская и Кисюха со страху бежали ни свет ни заря – Ольга в школу, Кисюха по магазинам.

Выпечкой больше не пахло. Харчиха собралась уехать к сястре.

Костя заглянул к ней проститься и помириться.

Она укладывала вещи. Круглое лицо опало, резко обозначились морщины. Сама была бледная, впервые без фартука, в лучшей своей сиреневой кофте с презентации. У Кости сжалось сердце.

– Как же мы без вас, – сказал Костя. – Пекли бы вы лучше.

– Пякли бы, – передразнила Матрена Степановна. – Кому? Ня бярут.

– Как – не берут! А моя реклама?

– Яво таклама! Моя ряклама. Тлляфон вязде клеила. В фарш клала аж вырязку. А уж ноги-то ня те.

– Да вы ж не ногами…

– Ня ногами… А мясо дяшевое добывать, в задняцу.

– Так вам же Кисюха приносит.

– Приносит… Убёгла Кясюха.

– Да, понятно. У нее горе.

– Горя, горя! А квартирные деняжки сестряны все тяперь ей!

Харчиха уехала, и вокруг стало совсем как на кладбище. Костя ходил по коридору из конца в конец. Света в доме не было. Коридорные двери выглядели как доски в колумбарных нишах.

Но картина понемногу высвечивалась.

Скорее всего, преступник был одиночка, но не маньяк. Банда, как правило, оставляла вещдоки. Во всяком случае, в расчлененке просматривался чей-то, так сказать, холодный расчет. Именно расчет. Расчленение казалось бессмыслицей психопата лишь современному человеку, бывшему атеисту. Средневековых благочестивых людей мертвечина не пугала. За неимением цинковых гробов они не поморщившись варили трупы для удобства перевозки и захоронения костей. Отсеченные головы фигурировали в истории всю дорогу. Ленинский, к примеру, череп фаршировали до сих пор.

Да и теперь здоровая публика не моргнув глазом глотала газетные фото, к примеру, искромсанных чеченцами англичан-телефонщиков. Жиринский, правда, глядя на всё, толстел, но он и был неврастеник.

Безмозглый зверь, растерзав, разбросал бы добычу. В Митино этого не случилось.

Костиков, надо отдать ему должное, искал со своей оперследственной группой долго. Самые подозрительные места, лесопосадки вдоль шоссе и вокруг менты проработали. Заодно разобрали завалы деревьев после летнего урагана, до сих пор нетронутые. Поиски ничего не дали.

«Понимашь, Константин, матерьял отказной. Все выветрилось».

Костя предлагал свои рассуждения. Следователь, хоть и не сноб и заходил на Костино пиво, тактично, но профессионально осаждал дилетанта: «Да, конечно, разумеется. Докажи».

Костиков, судя по замызганным тренировочным, искал на совесть. Как нового человека, его, по крайней мере, не успели купить.

Но дело зависло.

Жуткая находка в подвальном овощном контейнере не прояснила ничего..

А Костя продолжал рассуждения.

«Работорговая» версия отпадала, раз мертвы все семеро.

Месть исключалась. Счеты сводят свои. Местная РНЕ могла отметить только Ваняеву с Петраковым.

Допустим, преступник – рэкетир. Допустим, вымогал он у обоих парней с продажи фашистских агиток, у Антона с аренд, у Олега с киоска и у Кисюк-младшей с ее мелких услуг. Они не заплатили, он убил. Но зачем было убивать пышечек Машу с Дашей? Бизнесом они точно не занимались.

Притом за неуплату дани киллеры расстреливали, а труп оставляли на виду. А тут часть бросили, часть – нет. Это было самым важным.

Костя вспоминал антоново лицо, вжатое в контейнерную решетку, и у него опять зеленело в глазах. Он хватал «Дорал», отламывал фильтр и глубоко затягивался несколько раз подряд.

Как ни крути, трупы, вернее, туловища зачем-то понадобились. Семь раз востребовано было, грубо говоря, мясо, туша. Если так, потребителем товара являлась чудовищная промышленная артель или медбанда. Местные оздоровительные секты не тянули на убийство. К тому же преступнику понадобился конкретный, так сказать, материал. Речь шла о новом преступном бизнесе – торговле человеческой плотью. Бизнес был, и Интерпол по всему миру сбивался с ног в поисках торговцев. Но не верилось, что рядом в четырех стенах кто-то кромсает ближнего… Казалось странным, что в данном митинском деле напрашивались версии чудовищные до фантастичности: ритуальное убийство, медицинское, промышленное! Этого быть не могло!