Кремлевский фантомас, стр. 23

Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.

Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.

А завтра, между прочим, 19-е, праздник.

– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.

– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.

– Не знаю. Бабушка разбушевалась.

– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.

Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.

Было еще светло.

Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.

Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.

В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.

Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.

А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.

Костя пошел по мосту к Александровскому саду, по саду – к Кутафьей.

К праздничной службе по Троицкому мосту вместе с Костей уже шел народ. А навстречу из Кремля – со службы тетки. На каждой – аккуратная чиновничья прическа и нарядная кофта. Они тоже – кремлевские «хозяйки».

У КДС тетки навстречу уже не шли, зато Костю обгоняли гуляющий народ и туристы.

Подходя к собору, Котя сунул руки в карманы за мелочью. Денег не было, был скатанный бумажный шарик. Костя вынул, развернул.

Билетик в Оружейную палату от 17 июля сего года. Куртка-наркокурьерка, он же чувствовал, – чужая. В прихожей впотьмах Костя схватил Октябреву – такую же. Конечно! Не хватает того банного билетика и купальной шапочки! Вот тебе и раз! А ведь прикидывался правдолюбцем!

Костя перекрестился, вошел в собор, встал и застыл с остальными.

17 июля. Кража. Билет в Оружейку. В Октябревой куртке.

А Маняша там с ним. Или, может, она ушла к бабушке? Да нет, не ушла: не очнулась еще.

Костя, как робот, вышел из храма и пошел. По Кремлю не бегают. Костя все же побежал, неприличный бег стараясь выдать за ходьбу.

Встречные смотрели с удивлением. Все плыли уже в одном-единственном направлении – навстречу Косте, в собор.

На Троицком мосту встречное течение стало сплошным потоком. Точно вместе разом татарва, ляхи, казаки, Минин с Пожарским и француз. Сквозь них не пробиться.

Впритирку к стене, перебирая руками кирпичные зубцы, потому что подкашивались ноги, Костя пробивался к выходу.

– Не надо нервничать, нервничать не надо, – сказал ему нарядный благодушный человек, которого он задел.

Наконец Костя помчался, как можно мчаться на ватных ногах.

От этих ног зависела сейчас чужая жизнь.

Нельзя было даже схватить тачку.

Объезжать у Манежа – дольше.

Перебежав на свою сторону, ловить на мосту – бессмысленно.

Бегом! Домой!

Галоп, паника, пустота в голове. И, как ни странно, вопрос: тут что-то не так, почему?

Маняша – самая несчастная, самая беспомощная дура!

Подъезд. Лифт. Фомичевская дверь. Дзинь. Октябрь:

– Чё?

– Где она?

– У бабки, что ль?

Вниз. Костя влетел к себе. Прыжок. Прыжок. Дверь.

У раскрытого шкафчика шла борьба. Маняша налегла на бабушку и сдавливала ей шею красной банданой. Отставленные локти торчали почти мертво. Подбородок она уперла бабушке в макушку.

Бабка слабо дергалась и издавала «х», «х», словно выхаркивала кость. Рядом на полу валялась обувная коробка «Ганц Элеганц». Мятая крышка в стороне, брильянты рассыпаны, из коробки, из газетных комков блестит рубин-карбункул.

С дикой – с перепугу – силой Костя снял Маняшу с бабки и дернул с бабкиной шеи жгут.

Бабка дышит. Осела на пол.

Костя дотащил до кровати. Жива. Костя оглянулся.

Маняшу он не узнал. Лицо ее было неестественно белым. На нем три щели – глаз и рта.

Увидишь – не забудешь.

– Подавис-с-сь! – с присвистом выпустила нижняя щель.

Костя загородил бабушкину голову.

– Тьфу мне на всё! – Маняша собрала во рту слюни, плюнула на пернач и пхнула коробку ногой.

– Что? Поимела я вас, новые суки? – она подошла к окну, взлезла на подоконник, где Костя когда-то рассматривал муравья, пригнулась и шажком сошла в воздух.

Звука от падения не послышалось.

Костя подошел к окну и глянул вниз. Маняша лежала плашмя на асфальте между «Субару» и «Крайслером». Ее руки и ноги были вытянуты и сжаты, как по стойке «смирно». Она упала смирно, как жила.

Костя зачем-то бросил ей вниз красный платочек.

31

УТОЧНЕНИЕ АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ

Когда на следующее, праздничное, утро у Кости собрались гости, бабушка чувствовала себя почти хорошо.

Клавдия Петровна возлежала царицей, в нарядном халате.

Пришли участковый Овсянников, Дима Минин и Соловьев с Семеновым. Появился даже шеф их, полковник Колокольников. Он смотрел на Костю, не скрывая изумления: кто, мол, он такой, благодаря кому получу я теперь генерала?

Следователи уже относились к Касаткину как к своему. Говорили они с ним по-товарищески. В конце концов, Костя почти стал их коллегой.

Брюханов, Иванов; Потехины, Блевицкий с бабой и приятелем, старухи-маршальши из соседних подъездов и Джозеф Роджерс казались и вовсе родней. Костя позвонил одному Аркаше – а нахлынуло полдома, точно ждали.

До ночи заглядывали соседи, которых Костя уже и не знал по имени. Это были, по выражению Маняши, «новые суки». Костя замечал их во дворе, в «Жигулях» и «Шевроле». Что ж, о Фантомасе думал один Касаткин.

Про смерть Лидии и Маняши уже знал весь дом.

Костя начал рапорт с момента, как пошел на праздничную службу в Октябревой куртке.

– Ну да, – вставил Бодайбо, – щас все в одном и том же ходят, а с ихней х…бой лампочкой спутаешь шубу с трусами.

– Я, – продолжал Костя, – нашел в его кармане билетик в Оружейку. А я знал, что Бодайбо приехал в Москву раньше, чем вернулся к своим женщинам.

– Ну, – признал Октябрь. – Погулял я выходной у одной…

– Я так и подумал. А потом я подумал: нет, слишком просто… А ведь потому и правда, что просто. Но в соборе я еще не собрался с мыслями. Я решил: Бодайбо хотел отравить Маняшу, потому что она узнала что-то. Целил в Маняшу, попал в мамашу. И, значит, теперь он исправит прокол. Припомнил я вам, Октяб Георгич, баню и шапочку. Отсталая деревня, думаю, и жмот. До сих пор пользуется советским ширпотребом.

– Эх, ты, Константин.

– Ну да, дал я маху. Зато я примчался вовремя.

Желавшим подробностей Касаткин вкратце описал безобразную сцену.

Костя показал банную квитанцию и сохраненный Октябрем чек на костюм.

– Ночью, – объяснял Костя, – после всего, я обдумывал и понял. Не мог Бодайбо сунуть музейный билетик в куртку: она куплена позже билетика. И перекладывать его из кармана в карман Бодайбо не стал бы. Он не выкинул его, потому что билетик не попался ему на глаза. Билетик взяла Маняша и сунула ему в куртку сама. Она, таким образом, устроила улику. И куртку она повесила нарочно на тот крючок сбоку, на который повесил свою я. Она ловко рассчитала. В кармане Октябревой куртки я найду билет в Оружейку – лучший вешдок!

А ведь всё уличало именно Фомичеву. Я и раньше смотрел, но не видел. Я думал о другом… Ну, ладно, – спохватился он, покраснев. – Этой ночью я разложил всё по полочкам. Одни ноги ее чего стоят. Но это тоже ладно.

– Нет, не ладно, – вмешался Соловьев. – Эти ее черные башмаки Пелагея Панявина узнала в музее. Мы говорили с Крутиковой. Панявина ей рассказала. Она мыла полы и привыкла смотреть на ноги. Фомичева приходила в усах и мужском костюме. Мамашу в черном кудрявом парике она брала с собой и раньше, однажды в магазин, и теперь сюда. Хотя она и не рассчитывала, что уборщица сядет у дверей зала на подмену дежурной. Панявина увидела – обомлела. Сказала сотруднице: «Наша барышня того. И старая туда же». Крутикова говорит: Панявина назвала Фомичеву-дочь «трисвиститкой».