Кремлевский фантомас, стр. 17
– А что за народ к вам ходит? – спросил Костя. – Не слишком, наверно, культурный?
– Нет-нет, очень культурный, культура высочайшая. Но стоило Касаткину заикнуться об «этом ужасном деле», лицо Крутиковой окаменело.
– В семье, Костенька, не без урода. Не будем об этом.
– А раньше крали?
– Что ты, детка. Да кому и красть у самих себя? Мы же хозяева.
Вера выставила губы трубочкой и втянула в себя чуток чаю.
– А ваш Францев, – объявил Костя, – сказал мне, что Анатолий Васильевич тоже хозяйничал.
Костя намеками на двух начальников хотел показать, что много знает и достоин доверия.
– А знаете, – заговорщицки поведал он, – у нас в доме рассказывают про Розенелыпу. Она жила от меня через подъезд. Луначарский подарил ей диадему из алмазного фонда. Розенель носила ее и получила кличку «ненаглядное пособие Наркомпроса».
Но Вера Константиновна равнодушно пила чай, отставив мизинец. На последнем Костином замечании она только засмеялась, не растянув, а еще больше сузив куриную гузку.
– Хю-хю-хю! Хю-хю-хю!
Мол, смеюсь между нами. А спросить не спрошу. Сама всё знаю. И плевать, мол, мне на твой детский лепет. Мы и не такое слыхали.
А за козыряние Францевым Вера Константиновна наказала Касаткина.
– Мне надо работать, Костенька, – объявила она, не допив чай. – Пойдемте. Заодно покажу вам Гришу.
На этом доверительные разговоры закончились.
Крутикова и Костя пошли в мастерские, в подклеты собора Двенадцати апостолов.
Солнце на площади сияло застарело спокойно, расслабляло. Вера Константиновна сощурилась на яркий свет и невольно растянула куриную гузку. Теперь этот рот мог выговорить букву «и».
– Гриша – расстрига, – смягчившись, сказала Вера Константиновна.
– Гриша Отрепьев? – послушно пошутил Костя.
– Хи-хи-хи. Исаев, иконописец. Бывший дьякон. Образованный человек. Причастился с католиками, и патриархия его отлучила.
– Не может быть.
– Вы думаете? Но нет, он не должен обманывать. Он говорит, что очень обиделся. Он очень разносторонний человек. Он ушел к нам в подвалы.
Подвалы оказались всем подвалам подвалы. Бесконечное помещение до сводов завалено было коробочным картоном, фанерой и тряпками. Эти покрова, видимо, маскировали ту самую скатерть-самобранку.
У арочного выступа, напоминавшего слоновью ногу, между ногой и стеной за длинным пристенным столом сидел благообразный человек с черными волосами, дьяконски стянутыми в хвостик.
Бурый образок и три пузырька. На пузырьках «Пеликановские» ярлыки. Лучшая краска! Самая дорогая!
Гриша Исаев макал в них кисточку и сводил с образков верхнюю краску-запись. Советскую. Шагаловскую вряд ли. В лучшем случае – грабарьскую. Атакую растворить потрудней стекла!
Черный хвостик, словно у чувствительного зверька, дернулся, подваловладелец глянул невнимательно на гостей и больше, говоря с ними, головы не поднимал.
На вопросы отвечал он не сразу. Долго молчал, и Костя думал, что «алхимик» не отвечает нарочно. Но
Гриша разражался длинным бисерным ответом, как будто вычитывал его из проступившей миниатюры.
– Да у вас тут катакомбы. Можно отсидеться в следующую войну, – громко и понимающе сказал Костя.
Молчание. Вера Константиновна рылась в сторонке под тряпочками. Жужжали осветительные трубки. Костя смиренно готовил новые слова, но Гриша вдруг заговорил бесконечно…
И со всеми Костиными глупостями, что, де, тут у вас подземное кремлевское царство и творится, наверно, всякая жуть, он соглашался своим нейтральным ученым монологом…
… Да, стены толщиной почти пять метров, и помещения хранилищ очень большие…
… Да, но в нашем подведении только тридцать две тысячи квадратных метров, работы много, переуплотнение грунта вследствие гниения свай требует постоянного внимания, тем более, что металлические связи Галловея и Огурцова за три почти века устали…
… Нет-нет, отсутствие пустот именно на данном участке не дает возможности размещения библиотеки Ивана Четвертого Грозного.
– Скажете, и пернача здесь не спрятать? – невинно продолжал Костя. Молчание.
– Пойдемте, деточка! – Вера Константиновна воспользовалась Костиной шуткой, чтобы прекратить разговор. – Гришенька, зайдите потом ко мне расписаться.
Молчание.
– До свидания, – сказал Костя. Молчание.
Вера пошла к выходу, Костя за ней. У дверей, пригибаясь, он оглянулся. Богомаз, развернувшись на табуретке, пристально смотрел вслед.
– Энтузиаст Григорий Григорьевич, бессеребренник, – на солнце опять раздвинула курью гузку Вера Константиновна. – Он очень милый.
– То есть берет зарплату не деньгами, а брильянтами? – улыбнулся Костя.
– Хю-хю-хю. Хю-хю-хю. Хю-хю-хю. Позвони мне, детонька.
23
СБИЛИ ВИЛЮ
Случилось несчастье.
Утром в понедельник 1 августа юродивого Вилю во дворе великого дома сбила машина.
Свидетелей не нашлось ни дворовых, ни домашних. Штатского на лавочке не было. Наружку первый день как сняли. Жильцы рано утром по двору не ходили, из окон не смотрели: кто спал, кто торопился. Никто ничего не видел. Чудеса, да и только.
Чудеса, что и Виля припер ни свет, ни заря.
Не меня ли, – думал Костя, – он выискивал? Раньше Виля боялся топтунов, не ходил. Теперь их нет – заявился.
Костя помнил, как лопотал идиот ему: «Котя, Котя, Котя», – а «Котя» бежал к Потехиным и слушать лепет не захотел. Или Виля хотел сказать – «Катя»?
Виля ведь мог увидеть что-то во дворе.
«Котя» или «Катя»? Костя повторил с вилиным слюнявым гугнивым выговором – и не понял.
Кстати, Виля глядел тогда с обидой. Завыл «Выходила на берег Катюша». Он словно насмехался в отместку.
И не спросить теперь. Жаль Вилю.
Случайно сбили дебила или нет? В таком доме водители все опытные…
Косте, ушедшему в понедельник рано и пришедшему поздно, хмуро рассказала обо всем Маняша.
Вилю нашли скоро. Он валялся у нашего подъезда.
– Он, – рассказывала Маняша, – лежал как-то нестрашно. Ни кровинки. Будто шел и прилег. Вызвали скорую. Внутреннее кровоизлияние. Умер по дороге в больницу, не приходя в сознание. А может, и приходя. Сознание у него неизвестное. А в доме прошел слух, что утром вылетел из ворот малиновый «Крайслер». Машина потехинской жены.
– Но это слух, – добавила Маняша. – Выезжала не только она. А показаний никто из наших не дает.
– Дураков нет, – заключил Костя.
Бабушке было лучше. Говорила она почти нормально, но наговаривалась, к счастью, за день с Маняшей и перед сном, подав голос: «Костик, покушай», – шуршала в постели газетами.
На плите осталось немножко бабкиных, сваренных Маняшей, щей. Костя хотел доесть их. Но, вылив в тарелку почти всё, он оставил капельку в кастрюле, чтобы кастрюлю не мыть. На то есть Маняша.
Вообще, и есть не хотелось, даже домашней еды. Дома было тяжело. Дома стены не лечили. Неожиданно Косте пришла странная мысль. Неужели их местный убийца – и есть Яйцеголовый?
Все дороги вели в Рим, к Косте в дом.
Костя зашел к бабушке. Она дремала.
Костя задумчиво подошел к окну и уставился в живую точку на подоконнике.
Это был муравей. Он полз, волоча на себе труп товарища.
В Доме на набережной случалось порой нашествие насекомых. За последние пять лет прошли пауки, мокрицы, тараканы-альбиносы и тополиная тля. Прошлым летом были колорадки. В этом мае завелись осы, теперь муравьи. Старики травили их старыми средствами. Впрочем, нечисть и сама пропадала внезапно, как появлялась.
Вот и Костя ни с того ни с сего залез на кремлевские верхи. Он вообще теперь на вершине славы. Он без пяти минут хозяин Москвы. В июле он заработал тысячу долларов. Продавщицы смотрят на него влюбленно. А он тоже волочит дохлятину.
Но Касаткину страшно.
Дело не в том, что именно и про кого именно он напишет. Допустим, Крутикова с Исаевым не помогали Фантомасу, бандиту ли, чиновнику, вольной ли птице. Вера – трусиха, слушается начальства, а Гриша – бывший дьякон, и то не бывший, а экуменист. Хотя отсидеться под шумок под кремлевской землей на тридцати с лишним тысячах метров – есть где.