Годы, тропы, ружье, стр. 68

Что же они делают там, в одном-то месте? Тесно, поди? — изумился он.

Я рассказал, как мог, о городской жизни. Он слушал меня с открытым ртом, тараща выцветшие глаза.

— Так выходит: ни коров, ни огородов, ни пахотьбы? Дивно живут. Что же они делают? Где прокорм добывает такая куча народу? Ну ладно — рабочих, скажем, пятая часть из них; доктора, учителя, еще — как ты там называл? — ну, сколь их там: сотни три, ну, от силы, четыре, а остальные?

Старик, как я ни тщился ему втолковать, так, по-видимому, и не уяснил себе, чем же кормится эта туча «прожитчиков, а не добытчиков». Он ахал, слушая мои рассказы об артистах, о театрах:

— Неужто и за это кормят? За песни, за плясы?

Я с болью видел, что старик расстроился вконец, и не знал, как его успокоить. Я пытался перевести разговор на другое: охоту, зверей, — Федор Савельевич не оживился. Прощаясь, он попросил меня:

— Может, все-таки генерала Петрова встретишь, — напомни ему о винтерле.

Мы простились. Пальцы у старика не гнулись: рука была жухлой и сухой, как старая рукавица. Сходя с мостков парохода, он обернулся и, жалко улыбаясь, сказал:

— Лет десять не держался ни с кем за руку. Бывайте здоровы.

Это были его последние слова.

К ночи пароход загудел. Закипела вода под колесами, зашумела машина, «Алтай» отчалил от пристани. Я стоял на верхней палубе. Внизу у берега, скукожившись, сидел в своей лодке камышовый человек. Не двигаясь, смотрел на пароход старческими глазами. Было похоже, что он чему-то усмехается. Минут пять следил я за ним в полевой бинокль. Он не шелохнулся. И теперь издали казалось, что он смотрит в небо. О чем он думал тогда?

«Надежды нет, а Фемба все надеется»…

Я сошел в столовую. Вокруг за столиками сидело с десяток обычных городских людей. Говорили о ценах на хлеб, на рыбу, кто-то лениво бранил английских лордов, не соглашавшихся дать нам заем. Двое спорили о китайской революции. На столах стояло пиво завода «Стенька Разин», дымились кушанья. Четверо военных пограничников играли в стороне в преферанс. Всюду шуршали газетами.

Путешествие мое кончилось. Завтра замыкается круг. Иртыш — пристань Гусиная — Кутиха — Зыряновские рудники — Катон-Карагай — озеро Маркакуль — желтый Китай — Алексеевка — Черный Иртыш — город Зайсан — озеро Нор-Зайсан — Иртыш — пристань Гусиная. Плыли в тумане, уходя в прошлое, Алтайские горы, величавые Развилы, стремительный Тургусун, Бухтарма; как в сказке, отливала серебром горная чаша — озеро Маркакуль; бледнел, уходя, желтый Китай; исчезли навсегда Агафон Семенович, Чудо… Камышовый человек плыл в ночной темноте на своей лодчонке по реке Киндерлык.

Как странно — после степей, снежных гор, аулов, усталости, пота, грязи, недоедания, глуши, одиночества, заброшенности — снова сидеть в столовой парохода! Как ослепляюще ярок бесцветный электрический свет! Как уютна эта человеческая нора! Приятно и немного совестно ощущать свое грязное, загоревшее тело в этом ограниченном стенами мире. И эти два рубля, отданные мною за кусок паровой осетрины улыбавшемуся лакею, — как все это далеко и непохоже на горный Алтай, на кержаков, на их суровую борьбу за существование, на ужасающую нищету степных кочевников!

ПО УРАЛУ НА ЛОДКЕ

1. По старым местам

Много раз собирался я побывать в Урало-Каспийском крае. Снова глянуть на Каленовский поселок, побродить по родным и памятным с детства местам. Вернуть на момент самую счастливую пору своей жизни

Осуществить эту мечту мне удалось лишь в 1927 году.

Второго августа, в дни открытия осенней охоты, наша компания двинулась на лодках от города Оренбурга.

Мы проехали водой километров полтораста — до казачьего поселка Кардаиловки Оренбургского уезда. Там недели две скитались по степям и лугам, охотились за дудаками, утками, стрепетами и кроншнепами. Из Кардаиловки я выехал уже один. В Илецком городке сел на автобус, ходивший те годы до Гурьева. Побывал в Нижне-Уральске, пробрался в низовье реки Урала, заглянул в Каленый, прожив там всего четыре дня.

Моя поездка была разведкой. На следующее лето та же компания снова погрузилась на лодки в Кардаиловке и поплыла вниз по Уралу. На этот раз нам удалоеь добраться до Каленого.

Там мы прожили дней десять. На воде мы были около полутора месяцев. Проехали на лодке не меньше тысячи километров.

Вот об этих поездках я и хочу рассказать.

2. По Уральской степи на автобусе

Верстах в трех от города Илека сохранился земляной вал, отделявший Уральскую область от оренбургского казачества. С особым, щемящим сердце волнением садился я на автобус в Илеке. Сейчас он помчит меня в глубь Уральской области, в центр уральского казачества. Там, за Уральском, ближе к Каспию, в поселке Каленовском я провел детство. С тех пор, больше двадцати лет, я не бывал в этом крае. Детские впечатления неизгладимы.

Теперь я страшусь этих воспоминаний: ведь мой учитель детства — яицкий казак — сам потерпел крушение: мой первый друг оказался самым упорным врагом новой жизни, ярым контрреволюционером. В. Короленко, мельком глянувший на этот край в 1900 году, писал в своих очерках «У казаков»: «Да, казачий строй выработал особенный человеческий тип… Что внесет он со своей стороны в ту будущую волю, которая должна теперь вырабатываться не на «украинских началах» борьбы, а на началах, одинаковых и для Уральска, и для Илека, и для киргизской степи, над которой в эти минуты перед моим взглядом там, за Уралом, висела туманная мгла…»

Теперь мне предстоит посмотреть, что сталось с уральским казачеством после прихода этой, тогда еще «будущей воли», проверить свои детские впечатления, увидеть, как теперь живет уральский казак.

От Илека до Уральска дорога идет Бухарской стороной — через село Бурлин, известное в крае своими огромными скотскими базарами. Отсюда она круто поворачивает, отходя от Урала в глубь степей, бежит солончаковыми степями, выходит на ковыльные просторы и к Уральску скатывается лугами.

Автобус по степи стал ходить недавно. Казачье и крестьянское население им не пользуется: правление Уаса решило отменить скидку для крестьян: все равно, дескать, они не пользуются автомобильным сообщением. На этот раз едут трое торговцев, кооператор из Илека и большое семейство ответработника-казаха.

Автобус быстро проносится мимо станиц, не давая возможности вглядеться в новую для меня казачью жизнь. На переправе через реку Илек, бегущую в Урал из-за Актюбинска, машина шумит и сердится, разгоняя стадо быков и лошадей. Молодой казах в ушастом малахае пытается на низкорослой лошадке обогнать нас. Оскалив желтые зубы, он с минуту несется рядом с «фиатом», потом с гиканьем поворачивает в сторону и довольный едет обратно: степная картина, ставшая обычной и даже шаблонной после есенинского жеребенка. Казаки молча поглядывают на новое для них чудовище, и не узнаешь, что они думают о нем.

Дорога однообразна и пустынна. Степь проносится мимо ковыльным седовато-серым полотнищем, и, если бы она не навевала на меня детских воспоминаний, она могла бы и мне показаться мертвой и скучной. Но я вырос в Уральской степи. Серыми призрачными зверками скачут по равнине перекати-поле; на курганах, по-местному — марах, черными точками маячат хищники, мелькают остатки зимних вешек. И больше ничего. Но я с детства помню о жаворонках, о желтых сусликах, которых мы выливали из нор водою. Я знаю, что по ковылям прячутся осторожные дудаки, стрепета. Помню поездки на бахчи, где зреют лучшие в мире «фрукты» — сладкие арбузы и душистые дыни. В моих глазах скачут быстроногие сайгаки, по рассказам казаков снова появившиеся в здешних местах. Степь снова расцветает в моем воображении, и я сейчас еду не на «фиате», а гонюсь верхом за одичавшим аргамаком, стараясь накинуть ему на шею аркан, как то ловко делал друг моего детства, казах Алибай. Мои глаза невольно ищут на перекрестках дорог горку арбузов и дынь: в прежние времена казак, возвращаясь с бахчей, непременно оставлял здесь подарок проезжим. Я спрашиваю моих спутников, сохранился ли этот добрый старый обычай. Торговцы усмехаются: «Нет, это давно уже вывелось. Дураков не стало. Теперь все идет на базар».