Годы, тропы, ружье, стр. 64

Маралов разводят исключительно из-за рогов, которые имеют хороший сбыт в Китае. Там их употребляют в медицине. В среднем каждый бык дает около восьми килограммов сырых рогов, цена им двадцать — двадцать пять рублей за килограмм. Первый год рога у быка — «токушика» — не снимаются; они еще слишком сухи. Лишь у «ланшаков» — второгодков — рога идут в дело. Кормят маралов травою, зимою сеном, веснами быков подкармливают овсом, отчего, как говорят мараловоды, рога делаются полновеснее, сочнее. Снимают рога в конце июня, в начале июля. Зверей тогда загоняют в коридор, суживающийся рукавом, сделанный из таких же, как и вся изгородь, толстых жердей. Там их ловят, накидывая им на ноги петли и подсовывая под живот гладкие жерди, чтобы бык не мог, бросившись на землю, поломать нежных рогов. Подпиливают рога обычной маленькой пилкой: рану замазывают глиной, углем, заливают керосином и завязывают тряпьем. Из рогового пенька хлещет кровь, ее собирают в чашки и поят ею чахоточных. Кровь хранят и про запас, сушат и потом разводят для больных в воде или водке. Снятые рога вываривают раза три-четыре в соленой воде (два кило соли на ведро), затем проваривают для аромата в чаю или бадане. При варке рога держат так, чтоб они не коснулись посудины, иначе они моментально почернеют.

Часа три мы бродили по саду. Не хотелось отрываться от редкостного зрелища. Полуслепой сторож рассказал мне множество историй про зверей. Так, в прошлом году, во время загонки маралов в рукав для спилки рогов, один «бравый бычина» неожиданно перемахнул через изгородь, ударив копытами лошадь. Марал скрылся в лесу. Пропадал он все лето и вернулся лишь поздней осенью, уже без рогов. Он потерял их где-то в глуши. Иногда мараловоды, ввиду недостатка корма, выпускают зверей на волю, и маралы, за редким исключением, всегда осенью возвращаются в сад сами. Бывали случаи, что иностранные туристы, считая выпущенных зверей дикими, устраивали на них облавы.

Сторож раньше жил исключительно промыслом на зверя и исходил весь Алтай, побывал и в Зайсанских степях, поднимался на Тарбагатайский хребет, в Саурские горы. Он много раз ездил с рогами в Кобдо — там рога можно продать раза в полтора дороже. О ценности маральих рогов я слышал и раньше, до посещения мной Алтая, а вот то, что рога сайги ценятся в Китае чуть не на вес золота, я узнал впервые. Опросы других промышленников целиком подтвердили это сообщение. Сайгу запрещено бить. И ее на Алтае уже не встретишь. Она водится на Тарбагатае и в Сауре. Уходит от жилых мест в глушь Китая. За что так ценятся рога сайги, мне так и не удалось установить. По-видимому, китайцы применяют эти рога, как и маральи, в медицине. Старик уверял, что, если в кипящую воду бросить кусочек сайгиных рогов, вода немедленно остывает. Так ли это? Мне самому не довелось этого проверить.

10. Мимо Китая

Рано утром скачем с Чудо по берегу озера Маркакуль. Нежной прохладой песет с озера. Сквозь резные ветви сосен и елей проглядывают полосами синие воды. Вспоминаются картины художника Нестерова. Но здесь нет монастырей и тонких белолицых черничек. Озеро похоже па зеленую чашу, наполненную серебром: так отливает вода под солнцем. С горы оно видно как на ладони. Из селения Уренхай можно различить леса на дальних берегах, а ведь до них больше сорока километров. Озеро очень глубокое, в нем не раз тонули стада баранов, сваливаясь с крутых прибрежных скал. Отсюда и его название: Маркакуль — озеро барашков.

После джайляу, кумыса Чудо весел. Он рассказывает мне казахские незамысловатые легенды о Маркакуле. Лет семьдесят назад, когда по его берегам кочевали свободные казахи, на празднике «Байга» калмык Конгуштай поспорил с казахами, что он в день обежит кругом озеро на своем лихом коне Балжингире. И он обежал его, успев прискакать на место, когда закипал котел с бараниной. Казахи убили Конгуштая, а лошадь забрали себе; от нее и повелись казахские лихие кони. У казахов есть песня, начинающаяся словами:

Чудо пел ее мне, но всю перевести не смог.

В селении Уренхай я попробовал вкусной ускучевой икры. Кроме ускуча, рыбы редкой — о ней я не слыхал ни раньше, ни позже, — в озере водятся только хариусы и пескари. Но пескарей давно уже не ловят: они заражены глистой. Нынешний год мало рыбы. Приезжавшие при мне крестьяне не могли купить даже на варево.

— Очень уж воды много в озере, рыба не имеет силы подняться наверх, — объясняли рыбаки. — А сколь ее раньше здесь нагаивали: страшно! Все ручьи вокруг озера были забиты рыбой. Лошадь давила рыбу, когда шла через воду. Ведрами черпали!

Вечером в сопровождении ребят я выехал в лодке на озеро. Вода была покойна, как в стакане. Издали даже казалось, что это не вода, а серебристый полированный покров, лед или металл. Высокие прибрежные горы охраняли озеро от малейшего ветерка. Озеро было красиво, может быть слишком красиво, как неподвижная картина. Оно совершенно чисто, даже у берегов. И только в одном заливчике мы нашли невысокий камыш, узкой полосой тянувшийся по берегу. Здесь водятся утки, гагары. Мы их встречали и посреди озера. Весной и осенью, рассказывали ребята, здесь бывает много пролетной водяной птицы: «Озеро чернеет от них». В заливе мы нашли «морские яйца» — зеленоватое, круглое растение без корней, содержащее маслянистую жидкость. Местные жители лечатся ею от ревматизма, натирая больные места, а иногда принимая и внутрь.

По реке Кара-Каба узким ущельем мы добрались до поселки Успенки, где и расстались навсегда с Чудо. Он вернулся на джайляу, нагрузив четыре мешка солончаковой соли. Я выехал в Алексеевку, где находится наш пограничный с Китаем пост.

Километров за пятнадцать перед Алексеевкой горы Алтая круто обрываются. Дорога идет по высеченному в камнях шоссе. По сторонам высятся мраморные горы, кругом повисли белесые скалы. На них путники пишут свои имена и фамилии. Одна из них — «Сагибов» — раз десять попадалась мне на глаза. Кто этот славолюбивый человек?

Огибаем мраморную гору, последний взмет Алтайского хребта. Впереди открывается степная равнина, paсстилающаяся до Саурских и Тарбагатайских гор, под которыми расположен глиняный город Зайсан. Прощаюсь с золотым Алтаем, с его буйной растительностью. Смотрю влево и невольно ахаю.

— Что это?

— А это Китай, — спокойно замечает ямщик.

Я никогда не видал столь резкого перехода в тонах природы, Предо мной уходящая на восток желтая, как увядший лимон, полоса песков, острые песчаные горы, голые словно череп восточного старца. Мы спустились отвесной долиной к самой границе. Китай от нас на расстоянии дробового выстрела, за речонкой Улькун-Уласты, бегущей по зеленым кустам. За этой речонкой сразу же начинается песочный отвес, а дальше — острые пики холмов без признаков какой бы то ни было растительности. Даже в мечтах трудно так ярко оттенить и нарисовать ceбе Китай. И цвет песка на близком расстоянии показался мне особым — чистым, ярким, как желток свежего яйца.

Под горами, у самой речушки, еще в зелени растянулся в одну линию поселок Николаевский. На улице там и здесь стояли небольшими группами крестьяне, шли гурьбой девки и бабы. Ямщик полюбопытствовал:

— Что у вас сегодня, праздник, что ли?

— Праздник! Двух крестьян в тюрьму поволокли. Скрыли сто пудов хлеба.

Указывая на николаевских баб, ямщик смеется:

— Самые горделивые из всего края. Мужикам в обиду не даются. Как что — сейчас: «К китайцам уйду». А они страсть любят русских баб. И бывали случаи, что и в самом деле убегали. Рассорится с мужиком — и туда. Опамятуется — поздно, назад не пускают. Увозят вглубь.

Алексеевка огромный поселок, похож на наши степные селения. Здесь базар, кооператив, где толпилась масса казахов. Есть библиотека, в этот день закрытая из-за перехода в другое помещение.

С утра пытаюсь раздобыть пропуск для проезда вдоль границы к городу Зайсану. Три раза захожу к начальнику пограничной стражи, но он не удостаивает меня приемом: некогда. Отношение к публике здесь, по-видимому, грубое, беззастенчивое. Пытаюсь объясниться с дежурным, но он кричит на меня грубо, не желая выслушать. По совету ямщика выезжаю без бумажки.