Затерянная в Париже, стр. 7

— Это наиболее обнадеживающая мысль из всех, что я от вас слышал, — заметил месье Бомон.

— Что, черт возьми, вы хотите этим сказать?

— Помните, как Наполеон говорил: «Богом данная неудовлетворенность! Вот что нам всем нужно — неудовлетворенность — жизнью, которая несовершенна, людьми, которые не дотягивают до идеала, да и самим собой, потому что мы не можем достичь своих вершин.

— Боже правый! — воскликнул герцог. — Я и не подозревал, что вы так думаете. Почему вы раньше мне ничего не говорили?

Месье Бомон улыбнулся.

— Я много думал об этом, но все не было возможности поговорить, да и вы не спрашивали.

Он взглянул на герцога; в глазах его было понимание.

— Может быть, я и ошибаюсь, но у меня такое чувство, словно вы сейчас стоите на перепутье. Вам выбирать, по какой дороге идти дальше.

— Звучит немного высокопарно, — ответил герцог. — Все дело в том, что я не имею пи малейшего представления, по какой дороге мне пойти, повернуть ли мне направо или налево — все это как-то малоощутимо.

— Не знаю, не знаю, — отвечал Бомон. — Когда-нибудь вы вспомните этот момент и мои слова о перепутье, па котором вы сейчас стоите.

— М-да, мой нынешний приезд в Париж, конечно, слишком поспешен, но я и представить не мог, что я так торопился, чтобы послушать вашу проповедь.

— Вы можете оставить мои слова без внимания, что, как я понимаю, вы и хотите сделать.

— Уходите! — вскричал герцог. — Уходите и оставьте меня наедине со злостью и унынием. Благодаря вам, все вокруг стало хуже, гораздо хуже, чем мне казалось!

— Я рад, — ответил Бомон, — а теперь, будьте добры, скажите, в какие театры вы хотели бы заказать билеты и где вы желаете отобедать сегодня вечером?

Как только он закончил свою тираду, дверь отворилась, и слуга провозгласил:

— Месье Филипп Дюбушерон, ваша светлость!

Глава 2

Филипп Дюбушерон вошел в комнату, а месье Бомон ее покинул.

Он вспомнил, что не успел передать слугам распоряжение герцога, чтобы к нему никого не пускали, и одиночество его светлости было нарушено.

Дюбушерон относился как раз к тому типу прихлебателей, кого месье Бомон меньше всего любил, хотя, сказал он себе, появление этого француза-коммерсанта все же можно было извинить — он пришел что-то продать.

В то же время он подумал, что манера, с которой тот всегда был готов предоставить любую женщину для увеселений знати, для какого-нибудь кабаре или подобного низкопробного заведения Парижа, была какой-то непристойной. Хотя, конечно, герцог был достаточно взрослым, чтобы самому о себе позаботиться.

Люди, подобные Дюбушерону, потворствовали вкусам, которые мистер Бомон считал предосудительными, и, похоже, только укрепляли герцога в его циничном отношении к жизни.

Бомон же удивлялся собственному недавнему красноречию.

Но он искренне переживал за герцога, так как тот проводил время не делающим ему чести образом, что могло пагубно сказаться на его репутации.

Мистер Бомон благоговел перед человеком, которому служил из-за многих его замечательных качеств, тогда как большинство людей, окружавших герцога, восторгались лишь его богатством и известностью.

Бомону, с тех пор, как он стал управляющим у герцога, несколько раз предлагали очень заманчивые должности в Сити, но герцогу он об этом ничего не сообщал. Ему не раз предоставлялась возможность заработать гораздо больше денег, чем те, что ему платил герцог, да и в дальнейшем светила перспектива парламентской деятельности, к которой он, вообще-то, имел немалую склонность. Но он по-прежнему оставался с герцогом, зная, что не будь его, все прихлебатели, которые терлись вокруг герцога, постоянно запуская руки ему в карман, льстя, балуя его, разрушая его индивидуальность, почувствовали бы полную свободу.

Мистер Бомон был человеком высоких принципов; он вырос в семье, которая ставила долг превыше всего. Для себя он давно решил, что его долг заключается в том, чтобы служить герцогу Уолстэнтону и, если возможно, оберегать герцога от самого себя.

Ханжество не оказывало влияния на его мнение об образе жизни герцога. Считалось, что молодой человек, особенно обладающий теми благами, что были у герцога, непременно должен «перебеситься» и попользоваться всем тем, что прекрасный пол готов предоставить в его распоряжение. Но герцог был уже не столь молод, как тогда, когда Бомон впервые приступил к своим обязанностям на Парк-Лейн. Ему было сейчас почти тридцать пять лет, и он находился в расцвете сил.

Лучше чем кто-либо Бомон понимал, как необходимо герцогу жениться, и жениться непременно на хорошей женщине. Именно поэтому он был втайне рад, когда из-за неукротимого характера леди Роуз герцог решил, недолго думая, уехать в Париж подальше от нее.

Месье Бомону не нравилась леди Роуз, как вообще не нравились женщины, которые при помощи самых отчаянных средств в последние годы пытались женить на себе герцога.

И все же иногда и он, как и его хозяин, спрашивал себя, была ли этому какая-нибудь альтернатива.

Женщины, которых герцог встречал в клубе «Мальборо Хаус», возглавляемом принцем Уэльским, как и те, кого он приглашал к себе, во дворец Уолстэнтонов, были блистательными, искушенными светскими дамами. И мужчину, который им приглянулся, они пытались загнать в ловушку, пользуясь всеми сложными уловками опытных браконьеров.

Всякий раз, как на горизонте герцога появлялась новая женщина, душа месье Бомона страдала, и, едва познакомившись с ней, он возносил небесам одну и ту же молитву: «Господи, только не эта!»

Сейчас он прошел в свою контору — весьма уютный кабинет на первом этаже. И отсюда, как паук, наблюдающий за своей паутиной, он внимательно следил за тем, чтобы колеса домашнего хозяйства вращались быстро, но плавно и беззвучно, так что герцог и не подозревал, сколько всего требуется, чтобы обеспечить ему полный комфорт.

Садясь за стол, мистер Бомон раздумывал, как скоро герцог позовет его, чтобы выписать чек в уплату за картину, которую принес Дюбушерон.

А герцог в этот самый момент рассматривал картину.

— Как вы узнали, что я здесь? — первым делом спросил он Дюбушерона, который приближался к нему с загадочной улыбкой, свидетельствующей о том, что он намерен заключить неплохую сделку.

— Об этом сообщили в утреннем выпуске «Ле Жур», — ответил Филипп Дюбушерон.

Герцог издал восклицание, выдававшее его крайнее неудовольствие.

— Я давно подозревал, что один из слуг в доме продает в газеты сведения обо мне. Сейчас я в этом просто уверен! Только сегодня утром прислуга узнала, когда я прибываю.

— Я чрезвычайно рад видеть вашу светлость, — поспешно произнес Филипп Дюбушерон. — И у меня есть кое-что, что, я уверен, может вас заинтересовать.

— Я догадался! — воскликнул герцог. — И что же это?

— Последняя картина, написанная Джулиусом Торо перед смертью!

Это было неправдой, потому что картина была написана почти два года назад, когда Торо еще не начал так много пить, но Дюбушерон добился желаемого эффекта.

— Перед смертью? Я и не знал, что Торо умер! — воскликнул герцог.

— Он умер неделю назад от недуга, обычного для наших лучших художников.

— От злоупотребления абсентом? — вопросил герцог.

— Именно.

Произнося это, Дюбушерон разворачивал картину, принесенную им из студии Джулиуса Торо.

Он поднял ее и, показывая герцогу, думал, что это, пожалуй, лучшая картина из всех, написанных художником. Странно только, что он никак не мог найти на нее покупателя, хотя предлагал ее нескольким американцам и одному итальянцу.

Он установил картину на диване, повернув ее к свету, и герцог, сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее, обратил внимание на световые мазки, придававшие необычный вид убогой улице, изображенной на картине.

— Не знаю, что это, — произнес он, как бы разговаривая сам с собой. — Картины Торо оказывают на меня странное действие. Они как бы пытаются мне что-то сказать; если бы я только мог понять что!