Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка, стр. 23

Но эти интеллигенты из Пернамбуко оказались людьми на редкость упрямыми. Арабойа не только не успокоился, а, напротив, сочинил протест-обращение, который подписали литераторы, музыканты, художники, актеры, университетские профессора – словом, люди самых раз­личных положений и убеждений, начиная со всемирно известного социолога, «нашей национальной гордости», и кончая автором книги о творчестве Эса де Кейроша – несомненным коммунистом. В протесте сообщалось о бес­чинствах властей, преследующих кукольников и вступившихся за них деятелей театра, и назывались лишь два гонителя: лейтенант Алирио Бастос, всем известный сводник и сутенер, и полковник Перейра, его высокопоставленный соучастник.

Как известно, этот протест был напечатан только на страницах «Вестника Каруару», но в тысячах подпольных копий он разошёлся по стране. Некоторых его авторов посадили: впрочем, исследователя творчества Эса де Кейроша арестовывали так часто, что у него всегда стоял наготове чемоданчик, а в нём – пижама и зубная щётка. Начались повальные обыски, изъятия книг, допросы. Стены особнячка, где жил великий социолог, имя которого знали ученые всего мира, были исписаны грязными ругательствами – брань адресовалась тому, кто для многих являлся наиболее совершенным воплощением бразильской культуры. Он да ещё гениальный физик Персио Менезес – оба были гордостью отечественной науки.

Эвандро Нунес дос Сантос, прочитав лекцию на юридическом факультете, был приглашен к социологу на обед, там он и узнал во всех подробностях о происшествиях в Пернамбуко. Эвандро вознегодовал на ругательства, получил напечатанную на мимеографе копию протеста, где встретил имя Сампайо Перейры, кандидата в Бразильскую Академию. Вернувшись в Рио, он немед­ленно размножил протест и в четверг, когда «бессмертные» пьют чай и заседают, роздал его коллегам.

МАРКИТАНТКА

Мария-Жоан накладывает грим перед тем, как начать одеваться для выхода на сцену.

– Я была настоящей ведьмой, дьяволицей во плоти…

– Была?.. – Нежно-лукавая усмешка скользит по губам местре Портелы.

– Однажды, помню, я совершенно извела его, заставила ревновать… На что-то намекала, кого-то вспоминала… Сыпала именами и наконец добилась своего. Он влепил мне пощёчину…

– Чтобы Антонио Бруно поднял руку на женщину, надо было постараться всерьёз.

– Я, пожалуй, перестаралась. Он стукнул меня, когда я сказала, что он прирожденный рогоносец. Тогда я стала оскорблять его: козёл, рогач и так далее. Бедняжке Антонио было стыдно за то, что он меня ударил, и потому он изо всех сил сдерживался. Но когда я закричала по-французски: «Cocu! Roi des cocus!» [17], Бруно кинулся на меня и начал колотить. Мы повалились на пол, и под градом ударов я притянула Бруно к себе. Не по­мню точно тот миг, когда удары сменились ласками. Это была удивительная ночь. Восход солнца застал нас за клятвами в вечной любви. Наутро я была вся в синяках – от побоев и поцелуев моего поэта.

Актриса встает. Распахнутый халат не скрывает её прекрасную упругую грудь – Мария-Жоан бюстгальтеров не признаёт. Она начинает надевать на себя костюм Гедды Габлер. Премьера пьесы Ибсена, переведённой Родриго Фигейредо, состоялась две недели назад.

– Да, местре Афранио, для Бруно я отдалась бы самому дьяволу! Или Вонючке Баррето, что гораздо хуже.

Старый Стенио Баррето – богатейший коммерсант, – по прозвищу Вонючка, коллекционировал актрис, ценя их в буквальном смысле на вес золота. Несколько португалок и бразильянок сумели сколотить себе состояние, но Мария-Жоан отказывалась от всех предложений – то ли из духа противоречия, то ли дожидаясь момента, когда посулы дойдут до немыслимых степеней. В настоящее время Баррето предлагает ей за «уик-энд» в Петрополисе пятикомнатную квартиру на Копакабане.

Местре Афранио протягивает актрисе список академиков:

– Те, что помечены крестиком, – это, безусловно, наши. Буквой «н» обозначены такие же убежденные противники. А колеблющиеся ещё никак не отмечены. Ну-ка, взгляни, скольких из них большими обещаниями и маленькими потачками сможешь ты склонить на сторону генерала Морейры?

Полуголая Гедда Габлер – окинув её тело взглядом знатока, Портела приходит к выводу, что пятикомнатная квартира на Копакабане – это вовсе недорого, – изучает список.

– Вот эти двое… Нет, трое. Жалко, что и Родриго за генерала. Я бы не прочь снова упасть в его объятия. Наш первый роман был так непродолжителен…

– Разумеется, Родриго – наш. Наш до такой степе­ни, что посвящает всё своё время полоумной дочке Морейры и не даёт ей потрудиться на благо отца. Ты ведь знаешь этих дворян, Мария, – все они такие ужасные эгоисты… Так кто же эти трое?

В дверь уборной стучат – «через пять минут, сеньора Мария-Жоан, ваш выход». Актриса уже одета, и трагическим жестом Гедды Габлер она указывает фамилии в списке.

– Этот, этот, этот… Пайва значится среди противников, но если я его попрошу… Вам не нужен его голос?

– Ещё как нужен, но я, хоть и знаю, что против тебя устоять нет возможности, всё-таки не верю в успех.

– Пари хочешь? – Она в задумчивости кусает ноготок. – Старичок меня обожает, он делается совершенно ручным и ни в чем не сможет отказать мне.

– Ты и вправду дьяволица!

– Это будет удивительно забавно! Умрёшь со смеху!

Великая артистка смеется как девчонка – ну разве дашь ей сорок лет? – и величественной поступью Гедды Габлер выходит из уборной. Нет тонизирующего лучше, чем любовь, думает местре Афранио, глядя ей вслед, любовь сохраняет фигуру, а главное – сообщает жизни радость.

ВЕЛИКАЯ АКТРИСА

Выборы королевы карнавала происходили в театре «Сан-Жозе». Кроме поэта Антонио Бруно, в жюри входили: президент карнавального общества «Наместники чёрта» импресарио Сегрето, журналист, специализировавшийся на празднествах Момуса, на карнавальных группах и клубах – он подписывался инициалами Ж. Ф. Г. – и крупнейшая бразильская актриса того времени Италия Фауста, находившаяся в зените славы.

В зените славы был и тридцатичетырёхлетний Анто­нио Бруно. Успех его упрочился после выхода в свет трех новых книг: сборников стихов «Сонеты» и «Баркарола Антонио» и прозаических очерков, ранее опубликованных в журналах, а ныне собранных в одном томе под названием «Довольно чистая правда». Большинство критиков с воодушевлением превозносили поэта – «выдающееся дарование… новая звезда на небосводе бразильской поэзии… автор непревзойдённых сонетов… поэт-лирик, радикально изменивший само понятие лирической поэзии… человек, чей своеобразный и вольный талант заново открыл нам птиц и деревья, женщину и любовь… поэт, который обладает даром преображать повседневность в поэзию», и прочая и прочая. Не было недостатка и в отзывах совершенно противоположного свойства: «слащавые перепевы одной и той же темы», «пренебрежение к новым путям развития поэзии», «слезливый провинциализм» – так определяли его творчество недобро­желатели и завистники, оскорбленные до глубины души невиданным успехом Бруно. Книги его не только расхваливались, но и мгновенно раскупались. Их любили, их читали, и – самое обидное! – их переиздавали. Его стихи звучали и со сцен театров на благотворительных концертах, и на литературных студенческих вечерах, и на скромных семейных праздниках.

Жалованья мелкого чиновника министерства юстиции на житье не хватало, и Бруно подрабатывал где и как только мог: читал лекции в клубах и кружках, писал статьи в газеты и журналы, сочинял скетчи для эстрады и даже тексты песен. Эккел Таварес, никому в ту пору не известный двадцатилетний композитор, положил на музыку его стихотворение – так появилась на свет знаменитая «Пичужка», которой была суждена столь долгая жизнь. Леополдо Фроэс сообщил, что собирается поставить пьесу Бруно – комедию из жизни обитателей нашей столицы, – как только тот её напишет. Успех у читателей соперничал с успехом у женщин – «романтический профиль бедуина» мелькал на фотографиях, картинах, рисунках и шаржах: разглядывая портрет Бруно на страницах журнала «Фонфон» (отсутствующий взгляд, подпертая ладонью щека, прическа а-ля Масканьи [18]), вздыхали девицы и верные супруги, школьницы и дамы бальзаковского возраста. Шел 1921 год. Первая мировая война осталась в прошлом, Бразилия готовилась торжественно отпраздновать столетие независимости.