Мертвое море, стр. 38
Цыганка сказала Ливии, что скоро мужу ее будет грозить опасность. Какой еще трудный морской путь придется пройти Гуме? Жизнь Ливии уже так переполнена отчаянием и тоской… Когда Гума уходит в плавание, сердце Ливии предчувствует одну лишь беду. Мария Клара даже сказала, что это дурная примета, что так, не ровен час, и накличешь беду.
Труден путь в Большое Море, поглотивший уже стольких людей! Когда-нибудь настанет черед Гумы, но раньше — так сказала цыганка — ему предстоят еще опасные труды. Неужто он станет теперь плавать только по этому опасному пути? Кто знает, что может в жизни случиться? Даже цыганки не знают, умеющие слушать голос моря, приложив ухо к раковине. И те не знают.
Ливия привезла с собою горсть цветных ракушек и сделала из них рамку, в которую вставила карточку Гумы, ту, где он снят в саду возле подъемной дороги и стоит, прислонясь к дереву. Другую, на которой виден также «Смелый», она запечатала в конверт и послала Иеманже, прося богиню не отнимать у нее отца ее будущего ребенка. Ибо Мария Клара оказалась права. Есть уже новое существо, которое ворочается пока еще в животе Ливии, существо, что когда-нибудь — такова судьба — тоже отправится в плавание по трудному пути в Большое Море.
Эсмералда
Прежде всего Ливия отправилась к доктору Родриго. Он всегда настаивал, что беременным женщинам следует быть под наблюдением врача. Платы за это он не требовал, а роды от этого проходили легче. На пристани говорили также, что доктор не отказывался «посылать ангелочков на небо» и что немало абортов было делом рук доктора Родриго. Как-то раз дона Дулсе даже спросила его, правда ли это.
— Правда, Эти бедняжки живут черт знает как, голодают, мужья их гибнут в море. Вполне понятно, что многие из них не хотят иметь больше детей. Иногда у них есть уже восемь, а то и десять. Они приходят ко мне, просят, что ж мне делать? Ведь не посылать их к знахаркам… Это еще хуже…
Дона Дулсе хотела возразить, но смолчала. Действительно, он прав… Она опустила голову. Слишком хорошо она знала, что не из злого умысла делали себе аборты эти женщины. Если они решались на такое, то затем лишь, чтоб дети потом не росли заброшенными, не толклись сызмальства по портовым кабакам, не вынуждены были наниматься грузчиками с восьми лет. Денег в семье всегда не хватало. Доктор Родриго был прав, делая аборты. Просто в ней, доне Дулсе, говорил ее неудовлетворенный инстинкт материнства. Ей все представлялись белокурые головки, детские нестройные голоса… Доктор Родриго сказал:
— Надо видеть жизнь такой, как она есть… Я не жду чудес…
Она улыбнулась:
— Вы правы. Но как это жаль…
Однако Ливия пошла к доктору Родриго не затем, чтоб вырвать из чрева свое дитя. Она пошла, чтоб узнать, не ошиблась ли, так как беременность была, видно, еще недолгая и ничего еще не было заметно. Доктор Родриго подтвердил беременность и сказал, что готов наблюдать ее и помочь родам. Она, наверно, не захочет делать аборт? Доктор Родриго прекрасно знал, что здешние женщины никогда не хотят лишиться первого своего ребенка.
Гума приехал в полночь. Бросил в угол вещи, показал Ливии подарок, что привез ей. Он выиграл целый отрез материи, побившись об заклад с одним матросом с корабля компании «Ллойд Бразилейро», стоявшего на якоре в порту. Корабль был на ремонте, и матрос решил, пока суд да дело, съездить навестить семью в Кашоэйру. Он отправился на шлюпе Гумы, готовящемся к отплытию (это было три дня назад) и держал с Гумой пари, что тот не обгонит баиянский пароход, идущий тем же курсом. Гума выиграл пари.
— Это был риск, но уж больно мне материя приглянулась. Он ее одной своей знакомой вез…
Ливия сказала:
— Ты больше никогда не должен так поступать.
— Да это не страшно…
— Нет, страшно.
Тут только Гума обратил внимание, что она сегодня как-то особенно серьезна.
— Что с тобой, а?
— У меня тоже есть для тебя подарок.
— А какой же?
— Уплати залог…
Он вынул из кармана двести рейсов.
— Оплачено.
Тогда она вплотную подошла к нему и сообщила:
— У нас будет ребенок…
Гума соскочил с кровати (он начал уж было раздеваться) и кинулся к двери. Ливия удивилась:
— Ты куда же?
Он принялся стучать к Руфино. Стучался долго. Услышал бормотание внезапно разбуженных соседей и смутился, что так вот врывается в чужой дом среди ночи, только чтоб сообщить новость, что у Ливии будет ребенок… Услышал сонный голос Руфино, вопрошавший:
— Кто там?
— Свои. Это Гума.
Руфино отворил. Вид у него был заспанный. Эсмералда появилась в дверях комнаты, кутаясь в простыню.
— У вас случилось что-нибудь?
Гума не знал теперь, что и сказать. Глупо просто, разбудил людей… Руфино настаивал:
— Так что же произошло, брат?
— Ничего. Я только что приехал, зашел повидать вас.
Руфино не понимал:
— Ладно, раз ты не хочешь рассказывать…
— Да так, глупости…
Эсмералда не отступала:
— Да развяжи язык, парень. Снимайся, что ли, с якоря…
— У Ливии будет ребенок…
— Как? Сейчас? — испугался Руфино.
Гума злился на свое чудачество.
— Да нет же. Через некоторое время. Но сегодня она убедилась, что беременна.
— А-а…
Руфино глядел в ночь, открывшуюся за порогом. Эсмералда помахала Гуме на прощание:
— Я завтра задам перцу этой обманщице. Отрицала ведь.
Руфино вышел вместе с Гумой. Шел задумчивый.
— Пойдем в «Маяк», выпьем по глотку.
Выпили. Не по глотку, конечно. В таверне была масса народу — матросы, лодочники, проститутки, грузчики из доков. Уж под утро, совсем опьяневший, Руфино предложил:
— Друзья, выпьем по стаканчику за одно событие, которое произойдет у моего дружка Гумы.
Все обернулись. Наполнили стаканы. Какая-то тощая женщина подошла к Гуме спросить:
— А в чем дело-то?
Она не была пьяна. Гума сказал:
— У моей жены будет ребенок.
— Как здорово!.. — И женщина выпила немножко пива из стоящего на столике стакана. Потом вернулась в свой угол к мужчине, нанявшему ее на эту ночь. Но прежде улыбнулась Гуме и сказала:
— Желаю ей счастья.
Домой пришли только под утро.
Гума сообщил новость всем своим знакомым, а их было много, рассеянных по всему побережью. Некоторые дарили ему подарки для будущего сына, большинство просто желало счастья. Эсмералда тоже зашла на следующий день утром. Наболтала с три короба, бурно поздравляла соседку, уверяя, что так уж рада, так рада, словно это с нею самой приключилось… Но когда Ливия вышла в кухню приготовить кофе для них троих, завела речь весьма рискованную:
— Только мне вот все не попадается такой мужчина, от которого у меня б был ребенок. И в этом мне не судьба. С моим не выйдет… — Она сидела, скрестив ноги, из-под короткого платья виднелись крепкие ляжки.
Гума засмеялся:
— Вам надо только сказать Руфино…
— Ему-то? Да к чему мне сын от негра? Я хочу сына от кого-нибудь побелей меня, чтоб улучшить породу…
И лукаво взглядывала на Гуму, словно чтоб указать, что именно от него она хочет иметь ребенка. Зеленые ее глаза указывали на то же, ибо уставились на Гуму с каким-то странным, словно зовущим выражением. И губы ее были полуоткрыты, и грудь дышала тяжко. Гума с минуту был в нерешимости, потом почувствовал, что не может дольше сдерживаться. Но тут же вспомнил о Руфино, вспомнил и о Ливии:
— А Руфино?
Эсмералда вскочила как ужаленная. Крикнула Ливии в кухню:
— Я ухожу, соседка. У меня дел по горло. Заскочу попозже.
Лицо ее пылало яростью и стыдом. Она быстро вышла и, проходя мимо Гумы, бросила отрывисто:
— Тряпка…
Он остался сидеть, закрыв лицо руками. Чертова баба… Во что бы то ни стало хочет его погубить. А Руфино-то как же? По-настоящему, надо было бы обо всем рассказать Руфино. Но он, может статься, и не поверит даже, еще, пожалуй, поссорится с ним, ведь Руфино по этой мулатке с ума сходит. Не стоит ему говорить. Но от нее надо подальше, нельзя предавать друга. Самое худшее было то, что, когда она так вот его соблазняла, когда глядела на него зелеными своими глазами, он забывал обо всем — и о Руфино, оказавшем ему столько услуг, и о беременной Ливии, и только одно существовало для него — гибкое тело мулатки, крепко торчащие груди, томно раскачивающиеся бедра, жаркое тело, зовущие его, зеленые глаза, зовущие его. Морские песни повествуют о людях, тонущих в зеленых морских волнах. Зеленых, как глаза Эсмералды… И он чувствовал, что тонет в этих зеленых глазах. Она желает его, она влечет его. Тело ее неотступно раскачивается перед глазами Гумы. А она вот назвала его тряпкой, решила, что он не в силах повалить ее, заставить ее стонать под его лаской. О, он ей покажет, на что способен! Она еще застонет в его руках! Зачем думать о Руфино, если она любит его, Гуму? А Ливия никогда не узнает… Но вот она, Ливия. Входит с чашкой кофе и испуганно смотрит на разгоряченное лицо Гумы: