Я — легионер. Рассказы, стр. 9

Скифский вождь подошёл к скале и, наклонившись, оторвал прицепившуюся к камню улитку. Поднеся её чуть ли не к самому носу Гераклиона, скиф произнёс, коверкая эллинскую речь:

— Вот твой город. Он так же мал, как эта улитка по сравнению с камнем.

Скифу нельзя было отказать в сообразительности. И в словах его была доля истины. Да, Херсонес мал, а земля варваров необозрима. Она простирается на север до застывшего моря, на восток до Рипейских гор. [27] Никто ещё не достиг её пределов и не может сосчитать племён, её населяющих. Но если эта страна так обширна, почему её обитатели так воинственны? Почему они не могут оставить эллинам этот каменистый полуостров? Ведь они владеют степями, не тронутыми плугом, лесами, где живут непуганые звери, реками, кишащими рыбой.

Колесница Гелиоса уже опустилась к горизонту. Чёткая извилистая линия гор выделялась на розовеющем небе. Она запоминала лезвие ножа с выбоинами и зазубринами, какие Гераклион видел у скифов. Они бедны, эти варвары, хотя живут в богатейшей из стран. Они не умеют пользоваться её благами. Поэтому они недружелюбны к чужеземцам и завистливы к их добру. Они требуют у них дань. Но им мало дани. Они хотят превратить города эллинов в груды камней.

Гераклион вёл скифов узким проходом, образованным стенами усадеб. Сколько стоило труда собрать с участков эти камни, чтобы очистить место для виноградников и оливковых рощ! А потом надо было перекопать тяжёлую глину и подвести воду с гор. Неужели это бесплодный, сизифов труд? Или, может быть, надо жить беззаботно, как скифы, остающиеся на одном месте, пока хватает травы для стад?

Вот уже рядом стены, грозные и молчаливые. Гераклион знал каждую их выемку, каждую неровность. Вот на этой плите высечена «альфа» — знак каменотёса, жившего двести лет назад. С неё, с этой «альфы», и начался Херсонес, город Гераклиона. Здесь прошло его детство. Здесь он принял присягу. Её слова, высеченные на белом мраморе, лежавшем в центре города, казалось, ничем не отличались от тысячи других слов. Но теперь, когда Гераклион побывал в стане варваров, когда он столкнулся лицом к лицу с чуждой жизнью, слова «отечество» и «демократия» становились бесконечно дорогими. Не было в мире ничего дороже их.

Гераклиона подобрали на рассвете у городской стены. Ко рву тянулся кровавый след. Когда в спину эфеба [28] вонзилась остроконечная скифская стрела, он ещё нашёл в себя силы, чтобы добраться до стены. Казалось, он хотел умереть, прикоснувшись к ней, как к святыне.

Двое эфебов бережно подняли тело, положили его на щит и понесли через главные ворота мимо казармы, восходящего ступенями театра, монетного двора к агоре, [29] где находился сверкающий белизною камень присяги. Эфебы опустили щит. Лицо Гераклиона ещё хранило следы той решимости, которую ему дала Дева.

Всего лишь семь дней назад Гераклион стоял у этого камня. И в торжественной тишине звучал его голос: «Клянусь Зевсом, Землёй, Солнцем, Девой, богами и богиням олимпийскими и героями, владеющими городом и землёй, укреплениями херсонеситов, что я буду единомыслен о спасении и свободе города…» [30] А теперь он лежал у камня, безмолвный и неподвижный. Его окружала толпа, в скорбном молчании над ним склонилась мать. Агасикл, краеноречивейший из смертных, с возвышения для ораторов говорил о его жизни и о его подвиге:

— Посмотрите на плиты, из которых сложены стены нашего города. Они вырублены из гор Таврики, [31] а не привезены из-за моря, откуда прибыли наши предки. Двести лет эти стены охраняют нашу демократию и наш образ жизни. И мы, живущие за этими стенами, по праву называем Херсонес своей родиной. Наша жизнь и наша смерть принадлежат ей, трижды любимой. Гераклион, сын Аполлодора, предпочёл умереть, но не принести несчастье своему городу. Он завёл врагов в ловушку, и они погибли все до одного. Совет решил почтить юношу, отличившегося доблестью, и приказал захоронить его у стены, на том месте, где он пал. Пусть искуснейший из живописцев изобразит на погребальной плите Гераклиона таким, каким мы его помним.

Гул одобрения прокатился по агоре. Шум голосов сливался с рокотом волн. Море в то утро было особенно бурным. Словно и оно не могло успокоиться после тревожной ночи.

Ошибка Сократа

— Хайре!

Сократ — это был он — не поднял головы. Делая пальцами какие-то странные движения, словно щупая невидимую материю, философ бормотал:

— Нет, я этого себе не прощу, не прощу…

— О чём ты? — спросил человек, приветствовавший Сократа. Это был школьный учитель Клеарх, сосед Сократа.

Сократ обернулся. Глаза у него голубовато-серые, как у младенца. И вообще что-то детское чувствовалось во всём его облике, несмотря на морщины, глубоко избороздившие шишковатый лоб.

— Что же ты молчишь?

— А что мне оказать? Наша армия разбита в Сицилии. Тысячи воинов взяты в плен и брошены в Сиракузские меноломни. А скольким вoроны выклевали глаза! Я этого себе не прощу.

— Не простишь? Но при чём тут ты? Вот если бы ты был стратегом, как Алкивиад или Никий…

— Нет, я не стратег, — оказал Сократ. — В Сицилию меня не послали. Но я был в лесу.

— В каком лесу?

— В дубовой роще под Кифероном, сразу за Фрией. [32] Там это началось.

— При чём тут лес и Киферон? Ведь несчастье произошло в Сицилии.

— В Сицилии, — согласился Сократ. — Но ведь яблоня не сразу приносит плоды. И горный ручеёк долго петляет меж скал, пока не превратится в бурный поток. И обман подобен снежной лавине, сметающей всё живое. Он начинается с малого.

— Это мудрые слова. Но всё же я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Каждый сам себе судья, — сказал Сократ, — но чтобы суд над самим собой был справедлив, нужны свидетели. Они, как бронзовое зеркало, позволяют посмотреть на себя со стороны.

— Хорошо, Сократ, я буду бронзовым зеркалом, если конечно, твой рассказ не слишком долог. Давай пройдёмся. Под платанами, сторожащими дорогу, больше тени.

— В тот год ещё жил Перикл, и дом его был открыт для меня в любое время дня и ночи. Даже моя жена Ксантиппа не очень ворчала, если я возвращался к утру, еле волоча ноги. Ей льстило, что сам Перикл считает меня другом и возлежит рядом со мною за пиршественным столом. В доме Перикла я и встретил юношу Алкивиада. На правах опекуна Перикл принимал в нём большое участие. Помню, как сейчас, Алкивиад стоит у стола и просит Перикла, чтобы тот отпустил его на охоту. Перикл и слышать не хочет. Юнец упрашивает, умоляет, настаивает. Дурной у меня характер. Заслышу спор — словно кто-то тянет меня за язык. Я вмешался и произнёс речь в защиту охоты как школы мужества. И Перикл уступил. Он был великолепным оратором и ценил красноречие других. Мне же пришлось сопровождать охотников. Я и сам понимал, как опасна охота на вепря. Она оказалась опаснее, чем я думал. Алкивиаду тогда было четырнадцать. И красив он был как Аполлон. И конь, несущий его, был непохож ни на одного из коней под охотниками — белый как молоко и лишь на лбу чёрное пятно. Золотая уздечка в руках у всадника казалась брызгами солнца, стёр раздувал шафранно-красную накидку, покрывавшую плечи Алкивиада. Не скрою, я любовался своим учеником, как совершеннейшим творением природы. Боги дали ему красоту, которой я лишён.

— Лучше бы они наградили его твоим умом! — перебил Сократа Клеарх.

— Ночь мы провели во Фрие, а наутро поскакали к дубняку. Охотничьей снастью навьючили мулов. За нами псари вели свору. Тут были и узкомордые псы с длинной рыжей шерстью — локридской породы, и толстолапые лаконские волкодавы. Отрывистый лай будоражил кровь. Свора почуяла зверя и подняла его. Мы спешились и залегли. Рядом со мною был Алкивиад, а в трех шагах — ловчий, раб Перикла, скиф или фракиец, настоящий великан.