Я — легионер. Рассказы, стр. 10

— Скифы хорошие охотники. Никто лучше них не стреляет из лука.

— Конечно, охота не занятие для мудреца, — продолжал Сократ. — Человек велик разумом. Но не следует осуждать тех, кто посвящает досуг охоте. Охота приносит смертным немало радости и воспитывает воинов. Недаром её освятили сами боги. Обо всём этом я думал, ожидая зверя. Он появился внезапно. Огромный, как чудовище, посланное Артемидою на калидонские поля. Маленькие глазки налились кровью. Чёрная щетина на загорбке вздыбилась. Я успел крикнуть своему питомцу: «Прячься за дерево!» И в это время выскочил раб. Дротик как молния сверкнул в его руке. И тотча же грудь зверя окрасилась кровью, хлынувшей из раны. Вепрь остановился, затряс мордой, словно пытаясь выдернуть дротик, и рухнул к ногам раба.

И тут к ловчему кинулся Алкивиад. Он ударил его ногой так, что великан едва устоял. Раб недоумевал, что вызвало ярость юноши. А Алкивиад тыкал ему кулаком в лицо, брызжа слюной, выкрикивал ругательства. «Прочь отсюда, двуногая тварь! — кричал он. — Если кто-нибудь тебя увидит, если кто-нибудь узнает, что это сделал ты, я вытяну из тебя все жилы, я исполосую тебя плетью. Ты будешь завидовать черепахе, что у неё на спине панцирь». Когда Алкивиад волновался, он картавил ещё больше, чем обычно. Мне всегда нравилась его привычка картавить. Казалось, она придавала его речи благородство и грацию. Но эта грубая брань хлестала по лицу меня самого.

Раб бежал, утирая кровь, а Алкивиад положил ногу на зверя и застыл в гордой позе. Он был похож на прекрасную Аталанту, юную охотницу, ранившую калидонского вепря.

Всё это произошло на моих глазах. Смысл поступка Алкивиада стал мне ясен сразу. Мальчик мечтал об охотничье славе. Конечно, нехорошо присваивать чужие заслуги. Но эллины с древних пор пользуются трудом рабов. И есть ли разница в том, что один использует силу раба, другой — ум, а третий — ловкость? Ведь врач, имеющий раба-помощника, не делится с ним гонораром, хотя часто именно помощнику он бывает обязан своим успехом. И никто не прославляет гребцов и матросов, искусству и труду которых обязан спасением корабль. Все возвеличивают кормчего. Пока я размышлял и взвешивал всё случившееся, появились охотники. Они окружили Алкивиада и его добычу. Представь себе удивление и восторг, приправленные завистью. Не многим приходилось даже видеть такого зверя, а тут юнец пригвоздил его к земле с одного удара. Алкивиад был невообразимо горд. Правда, он избегал смотреть в мою сторону. Лишь на мгновение я уловил в его взгляде мольбу. От меня зависело, будет ли он посрамлён или возвышен.

Мы вернулись в Афины. Вепрь долго служил предметом восхищения всех, кто его видел в доме Перикла, а затем в храме Артемиды, куда «победитель» отдал свою добычу. Я не рассказал о происшедшем даже Периклу. Если я смолчал в лесу, то почему я должен распространяться в Афинах? Так я тогда думал. Но теперь знаю, что ошибался. Зло надо истреблять, пока оно не пустило корни.

Вскоре я смог в этом убедиться. Возомнивший себя первым охотником, Алкивиад пожелал быть первым атлетом.

Однажды во время борьбы он прокусил руку своему противнику в тот момент, когда должен был признать своё поражение. Противник был настолько удивлён, что ослабил хватку и крикнул: «Эй, Алкивиад, ты кусаешься как хорёк». И ты думаешь, ему стало стыдно? Он нашёл в себе наглость ответить: «Я кусаюсь как лев».

А про собаку я не стану и говорить.

— Про какую собаку?

— Как? Ты об этом не знаешь? У Алкивиада была собака. Умница. Он часто гулял с ней по городу. Многие останавливались и показывали на неё пальцами. «Смотри, какая большая собака» или «Видишь, какой у неё пышный хвост!» — говорили прохожие. Алкивиаду это нравилось. Прошло несколько месяцев, и афиняне уже привыкли видеть на улицах Алкивиада с собакой и никто на них не обращал внимания. Тогда Алкивиад отрубил собаке хвост!

— Какой негодяй! Изуродовал животное!

— Да, это было так! И снова прохожие шептались, показывая пальцами на собаку. Может быть, они осуждали юнца, но Алкивиада не пугало осуждение. Лишь бы чем-то выделиться. Я решил серьёзно поговорить с Периклом, рассказать ему о своей ошибке и её последствиях. Но Перикл заболел и умер. А Алкивиад уже нашёл для себя новое поприще и новых друзей. Молодёжь не чаяла в нём души. Он заразил её честолюбивыми планами завоеваний на западе. На агоре и улицах можно было видеть кучки людей. Сидя на корточках, они рисовали на песке очертания берегов Сицилии, Италии и Карфагена. Имя Алкивиада произносилось с восхищением и надеждой. Только он может вывести государство из тупика. Победа на западе покончит и со Спартой.

Это был план, построенный на песке. Но флот уже стоял в гавани Пирея, и ветер безумия раздувал его паруса. А в ночь перед отплытием кто-то сломал носы гермам. Сотни лет стояли эти статуи на перекрёстках, и их никто не трогал. А тут такое кощунство! Его приписали Алкивиаду. Очень уж похоже было на его проделки. Нет, я не думаю, чтобы это сделал он. Но молва подобна лернейской гидре, у неё много голов и зловонных ртов. Их не устрашишь раскалённым железом.

Называли и моё имя, будто я обучил его неверию в богов. Я не стал, оправдываться. Да, я был виноват, хотя и не в том, в чём меня обвиняли. А события следовали с головокружительной быстротой. Алкивиад только высадился с армией в Сицилии, как ему был послан вызов на суд. Он, как ты знаешь, сбежал и скрылся в Спарте. Нет, это не доказательство его виновности. Просто Алкивиад не привык быть обвиняемым. Но хуже всего, что он дал спартанцам совет, как воевать против Афин. Это он погубил нашу армию. А всё началось с малого.

— Да, ты виноват, — молвил человек, глядя Сократу прямо в глаза. — Тебе надо было явиться на суд.

— О каком суде ты говоришь? Философ сам себе судья. Разве ты в этом не убедился?

— Но Алкивиад тоже считает себя философом. Не так ли?

Сократ почесал затылок.

— Считает! — сказал он.

— Значит, и он подсуден лишь собственному суду.

Сократ молчал.

— В этом твоя ошибка. Тебе кажется, что народ должен идти за философом, а не философ за народом. Так считают и твои ученики. Но кто может ручаться, что они не исказят твои мысли? Ты никогда не задумывался над тем, почему твой питомец бежал в Спарту? Не потому ли, что там больше, чем всюду, ценят грубую силу? У спартанцев нет Сократа.

— Пусть его не будет и в Афинах! — сказал Сократ после долгого раздумья. [33]

Нельзя было понять, шутит он или говорит всерьёз.

Вергилий

Человек в грубом плаще шёл обочиною дороги. Как и все другие дороги, в конце концов она должна привести в Рим. Но Рим открывает свои ворота не каждому. Многие умерли, не увидев столицы мира.

«Рим! Рим!» — Публий повторял это короткое рокочущее слово каждый раз на новый лад: то с надеждой, то с отчаянием, то со злобой и презрением.

Из Рима пришёл приказ отнять у Публия его надел: Октавиану понадобилось вознаградить своих воинов.

Что они знают о земле, эти римляне? Растирали ли они комки между ладонями? Шли по пашне за плугом? Обливали её потом? Лежали под тенью разбитого молнией дуба? Пасли коз в орешнике?

Для них, проводящих дни и ночи в кутежах и попойках, земля не имеет ни цвета, ни запаха. Они не чувствуют её души.

И вот от них, этих римлян, зависит судьба земледельца. Они могут вернуть Публию землю, если захотят.

Но как найти путь к их сердцу? Красноречием? Публий не красноречив. Он не сумел окончить школы риторов. Связями? У Публия нет знатных родичей и покровителей. Стихами? Поймут ли римляне бесхитростные сельские напевы?

Публий уже отослал свиток со стихами Меценату. Как он к ним отнесётся? Может быть, он примет Публия в белоколонном атрии. Лицо его осветится улыбкой.