Нежить, стр. 107

Теперь мир стал тихим. И если ты хочешь оставаться его частью, тебе придется быть таким же. Даже если твое горло обожжет огнем, и вдыхаемый воздух будет мучить, как наждачная бумага, и под тобой набегут лужицы пота, и твои ребра будут цепляться друг о друга при каждом вдохе, а неодетые манекены, с которыми ты делишь свое убежище, станут притворяться Ниной, Марком, Кэти и Беном и всеми остальными, кто когда-то был для тебя важен, и на их лицах появится выражение огромного отвращения, и ты услышишь их голоса, называющие тебя ничтожеством, говорящие, что ты всегда и был ничтожеством, но что они прежде не знали, до какой степени ты ничтожество… А ты заткнись. Даже если ты захочешь им рассказать, этим людям, которые когда-то были для тебя всем, что ты продержался долго, столько, сколько можно ожидать от нормального человека, но есть пределы, и ты преодолел эти пределы, да, ты это сделал, но дальше обнаружилось еще несколько пределов, а потом — еще столько же, и новый мир все требовал и требовал от тебя невозможного, а число невозможных поступков, на которые ты способен, было не безгранично. Не издавай ни звука. Даже если услышишь, как Нина пронзительно зовет тебя по имени, а Марк говорит тебе, что ему страшно, а Кэти исходит криком, умоляя тебя спасти ее. Даже если услышишь, как Бен требует, чтобы ты встал и хотя бы раз поступил по-мужски.

Терпи боль. Не обращай внимания на лихорадку. Не прислушивайся к обращенным к тебе голосам родных.

С чего бы тебе слушаться их советов? Самим себе они не смогли помочь.

Нет. Вот что тебе нужно помнить, пока ты выжидаешь, собираясь узнать, будешь ли еще жить или умрешь.

Есть небольшая вероятность, что завтра, поднимаясь на ноги, ты еще будешь живым; если так, то не смотри в зеркало примерочной, которое висит на стене за тобой. Это первое целое зеркало, которое попалось тебе за несколько месяцев. В чем, конечно, нет ничего необычного: в мире не так уж много осталось неразбитых стекол. Но вот это зеркало не тронули ни мародеры, ни повстанцы, ни солдаты, ни зомби, и сейчас оно, пусть и покрытое безобразным слоем пыли, вполне способно тебя уничтожить.

Если ты в него не посмотришь, все будет в порядке.

А если посмотришь — увидишь, что в твоих волосах, отросших до плеч, запеклась кровь, а по длинной косматой бороде ползают мухи, и что ребра у тебя торчат, а одежда так износилась, что от нее остались только рваные лоскуты, а еще увидишь, что ты весь покрыт грязью и ссадинами и нос у тебя сломан, а вместо левого глаза — опухшая щелочка, и тогда ты поймешь, что ты уже почти что мертвый, не хватает совсем чуть-чуть, и тебе станет мерзко, и ты, после долгого пребывания в бреду, будешь как раз в том расположении духа, когда хочется что-то с этим сделать.

И ты нетвердым шагом выберешься на улицу, где, как всегда, топчутся без дела мертвые, и ты окажешься среди них, и тебя охватит внезапный приступ неконтролируемой ярости, и ты раскроешь рот как можно шире и завопишь: «Эй!»

И мертвые застынут на месте, и будет казаться, что они очень удивлены, а потом медленно развернутся в твою сторону, и если бы тебе захотелось, ты смог бы спрятать все то, что сжигает тебя изнутри, скрыть там, где оно таилось еще минуту назад, но ты же не захочешь этого сделать, и ты снова завопишь: «Эй!», и твой голос будет слышен удивительно далеко для человека, который так долго не издавал ни звука, и мертвые будут подтягиваться из окрестностей, чтобы расправиться с тобой, а тебе будет все равно, потому что ты станешь орать: «Слышите, смердящие ублюдки? Я жив! Я мыслю и чувствую, и переживаю, и я лучше вас, потому что вы этого уже не сможете!»

И ты умрешь, мучительно, выкрикивая имена всех тех, кого когда-то любил.

Возможно, этого ты и хочешь.

И тебе обязательно покажется, что ты одержал моральную победу.

Но помни, что такие вещи интересуют только живых; на мертвых это не произведет ни малейшего впечатления. Чувствовать они будут только голод.

А если ты позволишь себе умереть, то через несколько минут то, что останется от тебя, очнется, испытывая такой же голод, и жалкий гниющий череп будет жечь только одна мысль: что экстазы Сюзи были наигранны.

Энди Дункан

Зора и зомби

— Что есть истина? — прокричал унган. [44] Его пронзительный голос на миг заглушил грохот барабанов. В ответ мамбо [45] распахнула белое одеяние, обнажив смуглое, влажное тело. Барабаны застучали быстрее, и мамбо неистово заплясала между колоннами. Свободный наряд не поспевал за взмахами ее ног, внезапными прыжками и поворотами. Платье, шаль, шарф и пояс — все развевалось само по себе. Мамбо, извиваясь, распласталась на земле. Первый мужчина в очереди пополз на коленях, чтобы поцеловать истину, блеснувшую между бедер мамбо.

Карандаш Зоры сломался. Ах ты, черт! Мокрая от пота, стиснутая в толпе, она не могла нашарить в сумочке перочинный нож. Зора только утром узнала, что бродвейская танцовщица Кэтрин Дунхэм, антрополог-самозванка, год назад летала на Гаити по стипендии Розенвальда — той, что по праву должна принадлежать Зоре. Телка паршивая! Она не просто видела эту «церемонию истины», но вдобавок прошла трехдневный обряд посвящения, чтобы называться «Мама Кэтрин, невеста змеиного бога Дамбалла».

Три ночи спустя другой унган опустился на колени перед другим алтарем, держа тарелку с куриным мясом. Люди у него за спиной истошно закричали. Сквозь толпу продирался человек с безумным лицом. Он налетал на людей, сбивал их с ног, сеял беспорядок и сумятицу. Глаза его закатились, с вываленного наружу языка капала кровь.

— Оседлан! — кричали люди. — Лоа [46] сделал его своим конем!

Унган не успел обернуться, и конь врезался в него. Они упали наземь, их конечности переплелись. Курятина полетела под ноги толпы. Люди стонали и рыдали. Зора вздохнула. Она читала об этом у Герковица и у Джонсона. Наверное, так бы себя вел несчастный Бисквит, [47] бешеный, покусанный псами. Среди этого столпотворения Зора молча перелистала страницы записной книжки и нашла раздел «романы». «Чегой-то добирается до меня во сне, Джейни, — написала она когда-то. — И хотит задушить меня до смерти».