Миланская роза, стр. 43
И теперь, на веранде, одна, охваченная сомнениями и воспоминаниями, Глория повторила слова бабушки:
— Все мы торгуем смертью…
Она уже нашла способ, как вытащить несчастного Рауля. И, похоже, способ верный. Потому что решение пришло неожиданно и оказалось простым, как все решения.
На веранде появился улыбающийся Консалво. Он был одет в безукоризненный серый костюм, и Глория взглянула на него так, словно видела впервые в жизни. Вместо перепуганного детского выражения на лице его застыла любезная маска светского человека. Консалво был красивым мужчиной.
— Здравствуй, дорогая, — поздоровался он, поцеловав жену в щеку.
«Он безумен, безумен», — подумала Глория.
Консалво казался идеальным мужем: нежный, внимательный, любезный, заботливый, но в любую минуту его могло охватить безумие, и тогда он мог бить, оскорблять, пинать ногами жену. Может, он и не помнит, как мучил ее. Глории стало страшно при мысли о безумии Консалво.
— Извини, но я подслушал твою беседу с кузиной, — произнес Консалво с виноватым видом.
— Меня это не удивляет, Консалво, — сказала Глория. — Ничего страшного.
— Я рад, что ты не сердишься.
— Извини, но мне хочется побыть одной, — заявила она.
Ей хотелось как можно скорее освободиться от его присутствия.
— Я понимаю, — кивнул Консалво. — Я прекрасно понимаю. Над плохими новостями лучше поразмышлять в одиночестве.
Затаенное вероломство звучало в любезных словах Консалво.
Глава 8
В нежном рассветном небе дрожали едва заметные звезды. Монсеньор Фердинандо Да Сильва, стоя у огромного окна в своем прекрасном старинном доме на холме, любовался видом на город. Лос-Анджелес еще спал, лишь кое-где поблескивали огни. Сколько жизней поглотило это безбрежное людское море, сколько преступлений, насилия, самоубийств, краж, сколько смертей и рождений, сколько нежности и грубости! Чего больше в этой ночи, уходящей перед нарождающимся днем: любви или ненависти? Когда-то огромный мегаполис был всего лишь городом, а он — полным надежд молодым священником, исполненным божественного рвения. Но уже тогда было трудно различить добро и зло. Теперь, на пороге старости, утратив иллюзии, растеряв мечты, черпая силу только в вере, он все чаще пытался подвести итог прожитым годам. Всю жизнь он старался читать в человеческих душах, чтобы понять, чем схожи разные на первый взгляд вещи и в чем отличие внешне схожих вещей.
Ему удалось разглядеть проблески света там, где царит тьма, и увидеть темные бездны там, где всегда сияет свет. У монсеньора были маленькие темные проницательные глаза, приплюснутый, как у боксера, нос и нежный взгляд. Ему понадобилась целая жизнь, чтобы понять: Господа легче увидеть в нищете бедных кварталов, где бушуют страсти, чем в тиши монастыря или в спокойной прохладе ризницы.
Монсеньор Фердинандо Да Сильва стал защитником обездоленных и тем прославился. Конечно, его известность распространилась по всей Калифорнии и дошла до Рима не без помощи влиятельных католических семей Лос-Анджелеса. Они же способствовали тому, что он стал епископом. Он принял высокое звание из послушания, без восторга. Удобную резиденцию на холме считал справедливым вознаграждением за прожитые годы. Наступала старость, когда трудно жить в бедности и хочется комфорта. Прелата в городе хорошо знали. К нему обращались политики, стремясь завоевать голоса избирателей, ему льстили интеллектуалы, у него искали утешения и помощи отчаявшиеся.
Преданный слуга, жилистый, подвижный мексиканец, опустившись на колени у ног монсеньора, необыкновенно ловко заканчивал застегивать длинный ряд красных пуговок на сутане. В комнату вошел секретарь епископа, отец Тимоти, высокий, атлетически сложенный молодой мужчина. Он что-то прошептал на ухо монсеньору.
Да Сильва подошел к столу и поднял телефонную трубку.
— Это я, — произнес он спокойно, без всякого раболепства. — Да, Ваше Преосвященство.
Несколько минут он молча слушал, потом взял протянутую секретарем ручку и записал несколько слов на листке.
— Я все записал, Ваше Преосвященство. Конечно. Займусь этим лично.
И после паузы добавил:
— Да, действовать очень тактично…
Да Сильва положил трубку. Секретарь вопросительно взглянул на него.
— Дорогой Тимоти, — сказал монсеньор, — когда из Рима поступают распоряжения, их следует немедленно выполнять. Приготовьте машину.
Епископ на минуту задумался и добавил:
— Позвоните капитану Ло Руссо. Скажите, мне надо с ним встретиться.
Он взглянул на часы и уточнил:
— Через час, в полицейском участке на Мичиган-стрит.
— Но он же спит, — напомнил секретарь.
— Вот и прекрасно, разбудите, — заключил монсеньор.
Рауль свернулся на койке у стены. Он натянул на себя одеяло, но весь дрожал. Нос он кое-как вытер бумажным носовым платком. Кровь остановилась, но нос распух, а под левым глазом красовался огромный синяк.
Все началось в тот момент, когда два громилы в полицейской форме навалились на него у ранчо Санта-Моника. Он как раз садился в машину, хотел поехать в город и купить подарки для Соланж.
Они действовали наверняка. Обыскали его самого, потом машину. Тот, что понахальней, хлопнул его по носу пятью пакетиками с чистейшим «снежком». Наркотики нашли в машине, и Рауля обвинили в хранении и распространении этой дряни. Потом стражи порядка, в строгом соответствии с законом, торжественно сообщили ему:
— Вы не обязаны отвечать, но все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
Рауль протестовал, настаивал, что невиновен: он никогда не пробовал и не продавал кокаин. Но пакетики выглядели куда убедительней, чем его слова.
С этой минуты все пошло кувырком; он чувствовал себя человечком из компьютерной игры, который все время проигрывает и вот-вот исчезнет с дисплея, изничтоженный безжалостными врагами. Он оказался в грязном полицейском участке; там были типы, которые и внимания не обращали на его заявления о невиновности.
Он пытался объяснить полиции и себе самому, откуда взялся наркотик. Ему казалось, что речь идет о дурной шутке. Но его никто не слушал. Полицейские снимали отпечатки пальцев, составляли протоколы, отдавали приказы. Для них любой задержанный, будь то пуэрториканец, мексиканец, негр или итальянец, сразу попадал на конвейер и проходил через разные бюрократические процедуры, заканчивавшиеся камерой предварительного заключения. За что арестован, разберутся потом: тогда и выяснят, обоснованны ли обвинения.
В камере два типа с физиономиями висельников накинулись на Рауля — оба хотели поразвлечься с хорошо одетым блондинчиком, выглядевшим смиренной овцой. Навыки, полученные в спортзале, помогли Раулю устоять против насильников и продержаться до прихода полицейских, которые перевели его в одиночку.
Оставшись один, молодой человек разрыдался, как ребенок. Призыв о помощи, обращенный к Роберте, не дал никаких результатов. Он уже догадывался, что ему подстроили ловушку, хотя и не понимал, кому это понадобилось.
— Вы понимаете, монсеньор, что просите меня нарушить закон? — спросил капитан Фрэнк Ло Руссо.
У полицейского только фамилия осталась итальянская. Похоже, предки его были норманнами, судя по огромному росту, светлой коже, голубым глазам и рыжеватым волосам капитана. Он нервно мерил шагами маленький кабинет, напоминая загнанного в клетку зверя.
— Юноша невиновен, — настаивал монсеньор Да Сильва. — Он чист перед законом.
Прелат встал и уперся крепкими кулаками в стол.
— Но нам же надо сохранить лицо! — напомнил капитан.
Несмотря на манеры и язык, Ло Руссо употребил выражение, очень распространенное в Старом Свете. Капитан был итало-американцем в третьем поколении и о Сицилии, стране своих предков, знал лишь из туристических проспектов и из фильмов про мафию. Фамилия Летициа, столь весомо звучавшая для прелата, для полицейского совершенно ничего не значила.