В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина, стр. 22

— Составьте список необходимых вам трав, Варвара Трофимовна, мы перешлем его в охотхозяйства, а к осени отправим самолеты за сборами.

— Неужели это не сон?

— Все в ваших руках.

Девушка еще больше смутилась и, извинившись, вышла.

— Теперь я догадываюсь, кому мы обязаны такой заботой о нашей скромной лечебнице.

— Итак, — прервал его генерал, — продолжим. Что вы о ней скажете?

— Хирург от Бога. Два года фронтовой практики сделали ее ювелиром. Хорошие знания в биологии и фармацевтике. Одним словом, универсал. Характер упрямый, твердый, настойчивый. Поначалу меня это смущало, но потом я стал у нее учиться быть твердым.

— Не дано вам это, доктор, с вашей добротой и жертвенностью…

— Это не врожденное, а приобретенное здесь, в лагерях, — покачал головой Бохнач. — Вы извините, что я говорю такие вещи вам. Видите ли, мне повезло, я сидел вместе с отцом Федором, священником. Мне, ученому, атеисту, коммунисту, чуждо все церковное. Но отец Федор не просто священник, он святой. Не знаю даже, какой смысл я вкладываю в это слово, скорее всего, не связанное с церковными понятиями. Ему удалось пройти через все испытания и сохранить любовь. Поразительно, ничто не смогло его сломить. Даже блатари, неоднократно пытавшиеся его погубить, не устояли перед силой духа этого человека. Головорезы и убийцы пересмотрели свою жизнь и закопали бритвы в мерзлую землю. Нет, никого он в веру не обращал, но его слово наполняло людей человечностью, рождало надежду.

— И как на это реагировало лагерное начальство?

— Молча. Им важен результат, а не то, каким методом его добиваются. За то время, пока мы сидели вместе, не случилось ни одного бунта, побега или убийства. Я был очень удивлен, узнав, что среди заключенных немало верующих. Они не дали в обиду священника, а потом необходимость в этом отпала. Отец Федор сам защищал слабых. Я благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком.

— Пахан в рясе?

Доктор поморщился. Он не оскорбился, а почувствовал горечь — похоже, генерал не встречал на своем тернистом пути ничего святого, прожил жизнь по волчьим законами, других не знал. Бохнач пожалел, что рассказал о Федоре.

— Вы меня не так поняли, — повернувшись лицом к окну, тихо сказал Белограй, будто прочел мысли врача. — Я уважаю людей, способных подавлять зло. Мне такие не встречались. Я существую как бы в скорлупе, за пределы которой невозможно вырваться по собственному желанию. А верить в чудо и царствие небесное человека заставляет страх.

Белограй замолк. Он долго смотрел в окно на кирпичный одно-этажный корпус с высокой трубой, из которой валил черный дым. Какие мысли могут рождаться в сознании человека при виде крематория?

— Как зовут священника?

— В миру Тихон Лукич Вершинин, — поколебавшись, ответил доктор.

— В нашем миру он лагерный номер. В каком лагере сидит?

— Дальше некуда. Самый край земли. Чокурдах.

— Тихое местечко.

— И питание сносное.

— Что, по-вашему, «сносное питание»?

— Щи из соленой нечищеной капусты с кочерыжками и овсяный кулеш без жиринки. Солдаты подстреливали колымских ворон, дожидающихся своей добычи на лесоповале, их мясо иногда шло в щи, для навара. Вполне приемлемая еда. А еще мы высаживали черемшу за зоной, и каждый получал пайку. Спасало от цинги.

— Почему бы повсеместно ее не высаживать?

— Хитрость есть. Семена надо закалять, иначе они не прорастут в мерзлой земле. Я два года экспериментировал, пока не добился результата. А семена одному армянину прислали в посылке, вместе с табаком. Если сделать семена морозоустойчивыми, то здесь и огурцы можно выращивать. Варя это уже доказала, обустроив парничок на чердаке.

— Горская?

— Она самая.

— Вот что, доктор, десять камер-одиночек к концу месяца будут заполнены. Медосмотр и лечение поступивших поручите Горской. Допуск к заключенным будет иметь только она, в сопровождении автоматчика.

— Они опасны?

— Нет. Горская найдет общий язык с этими людьми. В течение двух месяцев они должны обрести человеческое лицо, стать сильными и здоровыми. Завтра привезут двоих. Подготовьте помещение.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Осмотрите больницу?

— Да. Только избавьте меня от туберкулезных «харчков».

3.

Вернувшись домой, Челданов застал жену за картами. То ли она гадала, то ли пасьянс раскладывала. В цветастом шелковом халате, с распущенными волосами, Лиза напоминала цыганку. Глубокое декольте выставляло напоказ соблазнительную впадину между пышными грудями. Она бросила на мужа мимолетный взгляд огненно-карих глаз, и ему показалось, будто кошка царапнула его по лицу. Сигнал сработал, и желание волочь жену в постель выветрилось, не успев превратиться в страстный порыв. Он разделся, подошел к столу, чмокнул жену в затылок и глянул на карты, выложенные столбиками. На каждой карте стояло имя и номер. Челданову показалось, что карт слишком много.

— Здесь две колоды?

— Две, Харитон. Бабушка пыталась научить меня пасьянсу, но я в те годы не могла усидеть на месте больше пяти минут. Что-то помню, но очень смутно. Имена здесь из картотеки.

— Знали бы они, каким способом решается их судьба.

— У них нет судьбы, Харитоша, у них есть приговор и тяжкий крест, который они волокут за собой, чтобы водрузить его над своей могилой.

— Чему быть, того не миновать!

Лиза выбрала двенадцать карт, две из них отложила в сторону, остальные порвала.

— Осталось сорок. Ты думаешь, я найду восьмерых достойных из этой кучи?

— Стоит ли быть такой придирчивой?

— Тебе за них отвечать, полковник. Белограю одного взгляда хватит, чтобы понять, кого ты ему подсунул. Я не могу рисковать головой своего мужа.

— Он уже сам кое-кого нашел. Не знаю, каким образом, но выискал попа на Чокурдахе и послал за ним своего шута и Абрека, на самолете.

Лизина рука с картой застыла в воздухе. Дугообразные черные брови, вздернувшись кверху, нарисовали на лбу уголки.

— Ах да Белограй! Обошел-таки на вираже. Надо же до такого додуматься! Хорош! И как ему в голову приходят такие идеи? А чем мы его удивим, Харитоша? Махрового жигана подсунем? У меня авиации нет, и дальше Сеймчана я не пройду.

— Знать бы, зачем они ему нужны…

— Команду на корабль набирает?

— Нет. Туда только моряков определяют да еще с боевым опытом. Сорокин весь Магадан на дыбы поднял. Его люди в банях дежурят. Как увидят наколку с якорем, так хватают на выходе — и на допрос. У Сорокина мертвые разговорятся. Наши для флота не пригодны. Моряки в черта больше верят, чем в бога, им попы ни к чему. А удивить Белограя есть чем.

— Хочешь демона ему подсунуть?

— Князя. Любопытный фрукт. Но тебе самой надо на него взглянуть. В Кармакене года два назад появился писарь в леспромхозе имени Ворошилова. Однажды я получил отчеты от Ревина и поразился. Ни одной ошибки, ни одной помарки, а почерк… Картина, да и только. Ревин двух слов связать не может, не то что написать, а тут такая каллиграфия, хоть в рамку вставляй. Потом выяснилось, взял он зека из мужицкого отряда себе в помощь и сделал его писарем. Бывший контрик, а по совместительству князь Пенжинский.

— Пенжинский? Знаменитый историк? Он же в Ленинградском университете преподавал. Наш руководитель курса вместе с ним учился. Я по его учебнику экзамены сдавала.

— Он это или нет, не знаю, но история его фамилии мне известна. Род древний и связан с нашими местами. В 30-х годах XVIII века на Дальний Север была направлена анадырская партия исследователей. Они пытались обуздать коряков, а заодно здесь первые остроги начали создавать. Одним словом, первые завоеватели Дальнего Северо-Востока. В команде был один морячок. Офицер проявил себя с лучшей стороны, и Анна Иоанновна наградила его орденом и нарекла князем Пенжинским. Два с лишним столетия минуло с тех пор, и все вернулось на круги своя, потомок князька вернулся сюда, но только в кандалах. Знал бы предок, для кого остроги сколачивал!