Барин и слуга, стр. 4
— Куда ж, куда мы его положим? Ведь у нас пошевельнуться негде! — возмущался Михей Захарыч.
— Я думаю, Михеюшка, можно в мою спальню еще кровать поставить… Кажется, у нас есть старая на чердаке.
— И кровати никакой нет… И в вашу спальню ничего больше не влезет, сердито отвечал старик.
— Можно на время в лаборатории его устроить, — заикнулся было профессор.
Но старик вышел из себя:
— Уж нет! Этого не будет! — взвизгнул он на всю квартиру. — После этого мне хоть сейчас уходить… Никакого покою… Бегаешь, бегаешь день-деньской, устанешь, как собака… Ни отдыху, ни радости…
Между барином и слугою происходила размолвка. Михей Захарыч ходил рассерженный и не переставал ворчать.
— И так у нас квартира, что гостиница… Приезжают да уезжают… Где же мы возьмем постель, одеяло да подушку? — обращался он к барину.
— Постель как-нибудь… Одеяло возьми мое, — я старым пальто покроюсь; подушку тоже возьми мою, я посплю на кожаной — диванной. Сам знаешь, я люблю жесткие подушки…
— Ну, уж нет! Как бы не так! От этой возни у меня голова задом наперед встанет… Ищите другого лакея…
И Михей Захарыч долго не переставал ворчать;
— Прости Господи, всего себя оборвал для других… Сапог крепких нет, а еще профессор называется. Живет в своей квартире, как нищий в углу… И всякий нам рад на шею сесть.
Иногда эта воркотня сильно надоедала барину.
— Пожалуйста, успокойся, Михей Захарыч. Не ворчи. Никого я больше к себе не приглашу. Конечно, иного пожалеешь… Скитается бедняга впроголодь по углам… Только и тебя я понимаю… Вижу, что ты становишься стар, и тебе трудно. Успокойся: не позову земляка. А теперь не мешай мне заниматься.
Андрей Иванович садился к столу, брал книгу или отправлялся в лабораторию. Его добрые, выразительные глаза становились печальными.
Перед таким грозным орудием, как работа барина или лаборатория, Михей Захарыч неизменно умолкал. Лицо у него сразу изменялось, — принимало тревожное выражение, и он искоса взглядывал на профессора. Иногда он не мог дождаться конца его работы, подходил к нему и тихо говорил:
— Что уж… Все равно. Зовите земляка-то… Я ему в своей комнате приготовил… А сам пока на кухню перебрался…
— А как же, Михеюшка, подушку да одеяло? — спрашивал Андрей Иванович, поспешно отрываясь от работы.
— Достал.
Профессор вставал растроганный, смотрел на своего верного слугу благодарными глазами и обнимал его.
— Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга…
На другой день «земляк» перебирался в комнату Михея Захарыча; тот сразу брал его под свое покровительство, так же ворчал на него и так же заботился, как о барине. Открывая иногда вечером дверь новому жильцу, он думал: «Верно, голоден… Ишь, как у него живот-то подвело».
— Идите в кухню… У меня там вам чай оставлен, да и кусок мяса в печке, — еще теплые. Идите, поешьте.
Иногда квартира Новоселова становилась действительно очень тесна: чуть ли не в каждом углу кто-нибудь временно жил или ночевал. Только в лабораторию никогда никого не пускал Михей Захарыч.
Случалось, что барин, зайдя на кухню, узнавал, что старик слуга спит на сундуке, кое-как, без подушки и одеяла, уступив их временному жильцу.
— Михеюшка, голубчик, так нельзя! Это мне очень неприятно… Сегодня же отправляйся и купи себе одеяло и подушку..
— Ладно, ладно… Не надо… Я ведь не сахарный… Завтра господин Петров переезжает на урок. Вот и освободится моя постель.
— Эх, старина, мы с тобой понимаем друг друга, — ласково говорил Андрей Иванович.
V
Среди многочисленных друзей Андрея Ивановича был один человек, с которым никак не мог примириться Михей Захарыч и который его взаимно терпеть не мог. Это был родной племянник Новоселова — сын его покойной сестры.
Борис Николаевич был человек еще не старый, но с выцветшими глазами, с бледным, скучающим лицом, вечно всем недовольный и озлобленный. Он нигде не мог устроиться и поминутно менял места. Иногда он годами не бывал у дяди, иногда же приходил к нему ежедневно и имел с ним какие-то секретные совещания. Этих совещаний очень боялся Михей Захрыч.
«Значит, Борис Николаевич без места, тянет с барина последнее, — думал он, — а тот, по доброте, конечно, отказать не может».
— Вы бы, Андрей Иванович, приструнили племянничка, — советовал Михей Захарыч. — Слышно, он плохо живет: кутежи, да товарищи, да театры… Этак никаких капиталов не хватит. И к нам-то придет, — ни книжки не почитает, ни займется: сидит да ногти грызет… А уж у нас ли нет хороших занятий?!
— Сестра-покойница избаловала его, — сокрушено отвечал Андрей Иванович. — Она была женщина слабая, не умела его воспитывать. Вот и вышел пустой человек.
— Вы бы его приструнили… Не давали бы ему денег… Засадили бы за ботанику, либо в «лаботории» дали занятие… Право, лучше бы было.
— Поздно, Захарыч. Он теперь меня слушать не станет. Вон он жениться задумал. Просто горе с ним!
Михей Захарыч пробовал сам урезонивать Бориса Николаевича, но тот поднял его на смех.
— Вы бы, Борис Николаевич, занялись чем-нибудь. Книжки бы почитали, либо в «нашей лаботории» посмотрели бы в микроскоп.
— Отлично. А ты мне лекции в это время читай, — насмешливо возразил молодой человек.
— Я не профессор, чтобы вам лекции читать, — обиделся Михей Захарыч.
— Не профессор, так все равно, его ассистент. Ты у дяди правая рука. Я думаю, теперь не меньше его знаешь…
— Очень нехорошо, Борис Николаевич, что вы дяденьку-ученого к простому человеку приравниваете. Очень даже это нехорошо. Бог вам за это счастья не даст!
Михей Захарыч безнадежно махал рукой и думал: «Непутевый. Ничем его не возьмешь. Так и пропадет. Боится труда, как огня, таким плохая дорога». Борис Николаевич тоже был не особенно хорошего мнения о лакее дяди и всем говорил:
— Я поражаюсь, как это дядя держит у себя этого старого дурня… Давно бы пора его спровадить: всем в доме ворочает, обирает старика и наживается бессовестно. Я этого не могу допустить. Я у дяди единственный родственник и наследник.
Между Михеем Захарычем и Борисом Николаевичам давно велась скрытая вражда.
— Ох, не кончит он добром!.. Да и нашего профессора, того и гляди, в беду втянет, — говаривал не раз Михей Захарыч.
Наконец Борис Николаевич женился. Андрей Иванович сообщил об этом своему слуге.
— Он обещал остепениться и жить хорошо. Теперь будет дорожить местом и, надеюсь, изменится.
Михей Захарыч недоверчиво качал головой.
Прошел год. За это время Борис Николаевич всего два раза был у дяди. Как вдруг он опять появился и стал ходить ежедневно и подолгу таинственно совещаться с Андреем Ивановичем в лаборатории.
— Что это к нам зачастил Борис Николаевич?
— Ах, Захарыч, у него большие неприятности по службе… Ему грозит опасность… Уж не знаю, что и делать! Надо выручать.
— Смотрите, Андрей Иванович, чтобы он вас не впутал в какую-нибудь нехорошую историю. Ненадежный он…
— Ничего не поделаешь, Захарыч… Если у человека над головой висит топор и готов на него обрушиться, надо отвести его.
— Отводите, отводите… Как бы вас самого-то топором не хватило.
Прошло еще два года. Для старика профессора эти годы были, как и раньше, полны неустанного труда; он жил по-прежнему вдали от света со своим верным Захарычем, весь отдавшись любимому делу. Племянник его совершенно исчез и не подавал о себе.
— Что-то Бори не видно? — вспоминал не раз Андрей Иванович.
— Должно быть, теперь разбогател, дядя больше и не нужен, — возражал Михей Захарыч.
— Уж ты, Захарыч, всегда на него нападаешь. Слава Богу, он теперь устроился: свой дом, жена, детишки есть, — человек остепенился… И я с ним горя не знаю.
А горе было не за горами.
Однажды утром, собираясь на службу, Андрей Иванович получил какую-то бумагу. Читая ее, он весь изменился в лице, и руки, державшие бумагу, задрожали.