Дневник первой любви, стр. 17

Смешно. Мои родители тоже хотели меня проветрить и промыть дождями. Вместо этого я окончательно погрязла в том, что они считают непристойным и позорным. Им, конечно же, обязательно сообщат о том, до чего дошла их дочь. В красках распишут, как я по ночам стригу волосы красивым девочкам из чувства черной зависти. А потом передадут им в руки мой дневник, как тогда мамаша Игоря письма. Отец опять предложит его порвать. И они с мамой будут с наслаждением уничтожать страницы моей тетради. Может, еще и Игореву мамашу позовут для компании и чтобы сделать ей приятное.

Перед родителями я тоже ни за что не стану оправдываться. Пусть они лучше откажутся от непутевой дочери и сдадут меня в какой-нибудь интернат.

Сегодня тоже не стану дописывать. Не хочу. Все внутри дрожит.

4 декабря

Это я сочиняла, лежа в лагере на своей постели лицом к стене. До самого ужина в нашей комнате никого не было. Меня не пригласили даже на спектакль, который должен был привезти какой-то питерский театр. Ну и правильно. Моя губа распухла так, будто меня укусила пчела. Глупо в таком виде идти на спектакль.

В семь часов я встала с постели и пошла на ужин. С губой. Специально. Чтобы посмотреть, как на меня будут реагировать.

Реагировали так, как и положено. Смотрели, как на сумасшедшую, укушенную пчелой. Рита с Зоей пересели за другой стол, на котором обычно стояли образцы блюд, предлагаемые в меню, как будто чтобы не заразиться от меня чем-нибудь нехорошим и стыдным.

Я с трудом ела котлету с макаронами, сидя за столом одна. Одна со своим несчастьем и со своей распухшей губой. Наверное, девчонки попросят разрешения переехать от меня в другой номер, а то мало ли что я еще выкину. Вдруг мне захочется отрезать им не волосы, а носы или уши.

Когда я допивала чай, ко мне подошла Юлия Васильевна и спросила:

– Что у тебя с губой?

– Шла, упала, очнулась – гипс, – ответила я.

– Понятно! Это же самое расскажешь начальнику лагеря, Кириллу Михайловичу Погодину, у него в кабинете, потому что сразу после ужина он будет тебя там ждать, – официальным голосом на всю столовую заявила воспитательница. – Надеюсь, ты знаешь, где находится его кабинет?

Юлия, кажется, думала, что я охну так же громко, на весь столовский зал, как она со мной разговаривала. Но я уже собралась с силами и готова была отражать любые удары.

– Вы не напрасно надеетесь, Юлия Васильевна, – ответила я ей. – Разумеется, я знаю, где находится кабинет начальника лагеря, Кирилла Михайловича Погодина. Вы можете не тратить свое драгоценное время и не сопровождать меня к Кириллу Михайловичу.

Я встала со стула, не допив чай, осторожно обошла остолбеневшую Юлию и пошла в кабинет начальника лагеря, который находился между медкабинетом и выходом из дачи. Коленки у меня не тряслись, что, наверное, очень не понравилось воспитательнице. И всему лагерю не понравилось. Столовая затихла. Наверняка все думали, что меня до срока вышлют из лагеря. Они не знали, что я и сама хотела того же.

– А-а-а, Катя! Проходи, садись, – как-то не по-начальницки сказал Кирилл Михайлович, чем сразу выбил у меня почву из-под ног.

Если бы он сказал: «Ага! Явилась, Максимова, ужас и позор нашего лагеря!», то я быстро сообразила бы, как на это реагировать. Но он ласково назвал меня Катей, и у меня сразу подогнулись те самые нетрясущиеся коленки. Я рухнула на стул возле его стола и принялась сосредоточенно разглядывать перекидной календарь, оказавшийся перед моим носом. Календарь возлежал на красивой подставке из зеленого камня с черными змеевидными прожилками, а страницы у него были разного цвета. Больше всего мне понравились кисельно-розовые. Я хотела бы футболку такого же цвета или вязанную крючком кофточку с короткими рукавами, как у одной девчонки из нашего лагеря…

– Знаешь, Катя, – прервал мои идиотские размышления Кирилл Михайлович, – когда мне было пятнадцать лет, я был влюблен в одноклассницу. Ее звали Наташей. Эта самая Наташа меня совершенно не замечала, потому что я был серый, ничем не примечательный подросток, да еще и с оттопыренными ушами…

Я не поняла, зачем он рассказывает про какую-то Наташу, вместо того чтобы кричать на меня и топать ногами. Я с удивлением покосилась на его уши, раз уж он их упомянул, и не нашла в них ничего оттопыренного. Видимо, это как-то отразилось на моем лице, потому что начальник лагеря рассмеялся:

– Ты зря мне не веришь. Это теперь я могу позволить себе носить такую прическу, которая удачно скрывает мои уши. Честно тебе скажу, что их оттопыренность является моей страшной тайной, о которой, представь, не догадывается даже жена. А в те времена, про которые я тебе рассказываю, мальчики должны были стричься очень коротко, невзирая ни на какие уши. Так вот, повторяю: Наташа не обращала на меня никакого внимания и дружила с Петькой Говорковым, у которого были нормальные уши и очень красивая болоньевая куртка… ну… синтетическая, в общем… Тогда такие были большой редкостью. Эту куртку Петьке привез из-за границы его отец. Почти все ребята тогда еще ходили в клетчатых драповых пальто с черными воротниками из искусственного меха, а у Говоркова – представь, у одного! – синяя куртка на «молнии», да еще и с капюшоном. Ты не догадываешься, что я с ней сделал?

Я поняла, что Кирилл Михайлович намекает на то, что мы с ним (опять же как Маугли с волками) одной крови: я отрезала Рите волосы, а он что-то такое сделал с заграничной курткой своего одноклассника Говоркова. Поскольку Риту я не трогала, то сказала:

– Нет, не догадываюсь.

– Ты хочешь сказать, что не имеешь к Ритиным волосам никакого отношения? – сразу понял меня начальник лагеря.

– Да, – ответила я.

– Знаешь, я почему-то так и думал… – сказал Кирилл Михайлович и потер лицо обеими руками. Потом он усталым движением уронил руки на стол возле своего замечательного перекидного календаря и договорил: – А я все-таки изрезал в клочья куртку Говоркова своим крошечным перочинным ножом. И, между прочим, это было очень даже непросто. Хорошая куртка была у Петьки. Качественная. Прочная.

– А что Наташа? – спросила я.

– Наташа обозвала меня придурком и все равно не полюбила. А родители заплатили за куртку сумасшедшие деньги. Отец потом впервые в жизни выдрал меня ремнем. Это пятнадцатилетнего-то! Потом еще пришлось драться с Петькой… В общем, полный набор удовольствий! Представь, я собирался сбежать из дома на Северный полюс. Сейчас почему-то не помню, почему не сбежал…

Я сочувственно покачала головой. Я тоже хотела бы сейчас оказаться на Северном полюсе. Или на Южном. В общем, там, где нет людей. Одни пингвины. Я сказала бы им, как Маугли волкам: «Мы с вами одной крови!» – и они приняли бы меня в свою стаю.

Кирилл Михайлович порылся в ящике своего стола и выложил на его поверхность мою красную тетрадь. Она была измочалена так, будто ею лупили кого-нибудь или катались на ней с горки. У меня скривилось лицо. Я прямо-таки почувствовала, как в разные стороны потянуло мышцы. Кирилл Михайлович, видимо, подумал, что я сейчас заплачу. Я была уверена, что не заплачу, но почему-то заплакала.

Начальник лагеря меня не утешал. Он просто смотрел на меня. А я не рыдала, не всхлипывала, нет. У меня просто текли слезы. И я их не вытирала.

– Я завидую тому пареньку, которому посвящен твой дневник, – сказал вдруг Кирилл Михайлович. – Ты прости, но я его прочитал, потому что должен был во всем разобраться… Я понял, что ты не могла изуродовать Риту. И еще… Тебе сейчас будет трудно. Весь лагерь гудит, тебя осуждают. Дневник прочли все, кому не лень… Но… поверь, многие тебе завидуют…