Мулей, стр. 1

Эрленд Лу

Мулей

15 декабря 2005

Писать дневники не в моем стиле, но все твердят, что это поможет, а спать я все равно не сплю, валяюсь и чувствую себя настолько злой, или несчастной, или не знаю какой, что готова заняться даже таким выморочным делом, как дневниковые записи, то-то порадуется один бородач в низине под нашей горой, в клинике, он уже полгода нудит, что я должна наконец собраться с духом и принять свое горе, и вот пожалуйста.

Меня достали все эти зануды, которые желают мне добра. Которые мне сочувствуют. Ну сколько можно?! Чтобы у каждого при взгляде на меня появлялась на физиономии эта гримаса: «Ах, бедная крошка»? Меня уже тошнит от нее, чем дальше, тем больше. Да, меня жалко, но это все ж таки моя проблема, правда ведь? Если я буду «бедной крошкой» сутки напролет, то свихнусь на фиг. Можно подумать, у всех остальных не случается никаких бед и печалей. Можно подумать, одна я такая на белом свете — потеряла всю семью.

Фрёкен Мейер всегда была мегерой, но когда я осталась одна, ее будто подменили, теперь у нее нет слов, чтобы выразить, насколько это нестрашно, — что я опять не сделала уроков, прям хоть проси ее снова омегериться, только ведь не скажешь такое человеку, Констанция тоже бедная, вообще не знает, с какого боку ко мне подступиться. Позавчера кончилось тем, что мне пришлось послать ее в задницу вместе с ее разлюбезными лошадками. Мы возвращались из нашей Христианской гимназии на метро, и на подъезде к Бессерюд она схватила мои руки и чуть не плача стала умолять съездить с ней в Сёркедален покататься на лошадях. Вообще-то она уже несколько месяцев зазывала меня туда, потому что верховая езда исцеляет практически все на свете, по словам Констанции, едва я плюхнусь в седло, мне станет совершенно по фигу, скольких родных я потеряла и как это случилось, потому что лошадь, ее тепло и мощь, ее круп и прочие части тела (список прилагается) немедленно излечат меня и вернут к жизни, я, конечно, спросила, как часто лошадки проваливаются под лед на пруду Бугстадванн и тонут — прям вместе с седоком, Констанция затараторила, что такого ни разу не случалось, и я конечно же спросила, чего ради мне тогда переться в такую даль, а она посмотрела на меня своими ланьими глазами с жалостью, в ответ я посмотрела на нее своими ланьими, с еще более глубокой жалостью, короче, мы долго таращились друг на дружку, как две горюющие лани, каждой из которых бесконечно-пребесконечно жаль подругу, потом Констанция наконец просекла, что я издеваюсь, и выскочила из вагона, ну а я вдогонку предложила ей пойти в то самое место, вот, а вчера я на школу забила, так что теперь Констанция наверняка дергается, думает, что мы в ссоре, только меня это не колышет, вот, хотя я все же в состоянии понять, что это довольно фигово, ну то, что меня это не колышет.

17 декабря

Я снова что-то такое пишу… Зачем пишу, сама не знаю, да и зачем знать. Я заметила, что мне теперь вообще плевать, почему то, почему это, отчего… Я просто фиксирую факты. Самолеты падают. И какая разница почему. Но писать действительно почему-то оказалось очень приятно, хотя мне неохота признавать правоту бородатого психогейра. Он считает себя крупным боссом, он уверен, что знает, что творится в голове у тех, кому тяжко, он ни капли не сомневается, что сумеет вернуть их к «относительно нормальной жизни», как он выражается. Поэтому недели две назад я спросила, доводилось ли ему самому терять в авиакатастрофе всю семью. Нет, не доводилось. Ну и с какой стати он так уверен, что понимает, каково мне сейчас, полюбопытствовала я. И он сказал, что у него большой опыт, он учился в Норвегии и за рубежом, работал с десятками людей, оказавшихся в моей ситуации, после чего я предложила ему пойти на фиг, а он сердечно и снисходительно улыбнулся в свою бороду и сумел-таки несмотря ни на что опять оказаться симпатягой, вот что самое противное. Он никогда не говорит, что он прав, но каждый раз, бывая у него, я это чувствую, вся проблема в моем настрое, но это уж извините, многие ли могут похвастаться расчудесным настроем всего через несколько месяцев после того, как вся их семья погибла в авиакатастрофе, в Африке, а тут еще Рождество на носу, будь оно неладно. Мое первое Рождество в одиночестве — в этом огромном, пустом доме. Я получила не меньше пятнадцати приглашений на праздник, меня зазывают все мои дядюшки и тетушки, друзья родителей и родители моих друзей, но я всем вру одно и то же: говорю, что уже обещала Констанции встречать Рождество у нее дома. А ее маме наплела, что иду к Тронду с Биттен. Ну и умница, обрадовалась она, лишь бы я в праздник не куковала одна. Ну откуда в людях столько дерьма? А то они не знают, что рядом с ними жуть сколько народу встречает Рождество в одиночестве? И какое оно имеет отношение ко мне, это их Рождество? Все равно я не собираюсь заживаться на этом свете. Впрочем, я еще ничего не решила. Разберемся постепенно.

20 декабря

Сейчас сидела у большого окна, и мне вспомнился разговор между Томом и папой, подслушанный мной однажды. Я лежала на диване, и они думали, что я сплю. Это было в период Ренаты-керамистки, Том тогда играл в рок-группе и собирался быть писателем или вольным художником со всеми вытекающими. В частности, он решил бросить Христианскую гимназию. Папа пригласил его «потолковать», а я слушала и улыбалась про себя. Я была целиком на папиной стороне. Как всегда. Папа держался совершенно спокойно, он говорил, что люди нашего круга заняты серьезным делом, им некогда бренчать на гитаре, богемничать и строить из себя так называемых творческих личностей. Большинство этих личностей не в состоянии ничего сотворить и однако же величают себя «творцами», в отличие от тех, кто действительно создает ценности. А сами эти гении в лучшем случае могут надергать чужих идей и сварганить из них галиматью, которая никому не интересна. Нет ничего проще, чем разыгрывать из себя загадочную художественную натуру. Истинные же творцы ничего не разыгрывают — они просто созидают, они не делают из этого рекламной кампании. Потом папа сказал, что если Том бросит Христианскую гимназию, он будет снят с довольствия и ему придется самому о себе заботиться, от и до. Пусть сначала закончит гимназию, а затем юридический в университете, а после может хоть книжки писать, хоть горшки лепить, папа препятствовать не будет. Я помню, как Том все больше бледнел. А папа подвел его к окну, показал на город внизу и сказал: «Том, оставь ты всю эту дурь плебсу с низины: писать книги, самовыражаться и прочее. Мы, живущие здесь, на горе, сказал папа, не пишем, мы делаем так, чтобы исправно работала вся система, мы создаем ценности, и кстати, я бы не особенно держался за Ренату, оголтелая девица, не чета тебе, ее будет кидать из крайности в крайность, я достаточно ясно выражаюсь? Ты понял, что я имею в виду?» Том понял.

Он закончил юридический за три месяца до аварии.

Кстати, папа, я стала писать. Хотя ты и сказал, что мы не пишем. Ты ошибся. Я-то вот пишу. И это ты виноват, что я пишу. Виноват по самые гланды.

21 декабря

Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяснить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегодня начинает медленно смещаться вверх. Солнцеворот — это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не замечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бесится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня вечером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя мечта — дни короче некуда. Встал — и тут же снова в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее время. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу — сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не прокормят.