Нескромные сокровища, стр. 29

Я продолжал протискиваться в толпе и подошел к подножию трибуны, над которой была натянута, как полог, огромная паутина. Впрочем, смелость этого сооружения гармонировала со смелостью всего здания. Мне показалось, что трибуна словно балансирует на острие иглы. Я непрестанно трепетал за жизнь человека, находившегося на ней. Это был старец с длинной бородой, такой же сухощавый, как его ученики, и еще более обнаженный. В руках у него была соломинка, он окунал ее в сосуд, полный какой-то прозрачной жидкости, затем подносил к губам и выдувал пузыри, посылая их в обступившую его толпу зрителей, которые старались подбросить пузыри к самым облакам.

– Где я? – спрашивал я себя, смущенный этим ребячеством. – Как истолковать поведение человека, выдувающего пузыри, и всей этой толпы дряхлых детей, пускающих их в небо? Кто разъяснит мне загадку?

Меня поразили также лоскутки материи, и я заметил, что чем крупнее они были, тем меньше интересовались пузырями их носители. Сделав это странное наблюдение, я решил заговорить с тем из стариков, который покажется мне наименее раздетым.

Я заметил, что у одного из них плечи наполовину прикрыты лохмотьями, так искусно подогнанными друг к другу, что швы были незаметны. Он расхаживал в толпе, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Обнаружив, что у него приветливый вид, улыбка на губах, благородная походка и кроткий взгляд, я направился прямо к нему.

– Кто вы? Где я? И что это за люди? – спросил я его без церемоний.

– Я Платон, – отвечал он. – Вы находитесь в стране гипотез, и все эти люди – творцы различных систем.

– Но в силу какой случайности находится здесь божественный Платон? – спросил я. – И чем он здесь занят среди этих безумцев?

– Вербовкой, – отвечал он. – Поодаль от этого портика у меня небольшое святилище, куда я и отвожу тех, кто отказывается от своих систем.

– И что же вы заставляете их делать?

– Познавать человека, жить, осуществлять добродетели и приносить жертвы грациям.

– Это прекрасное занятие, но что означают лоскутки материи, благодаря которым вы скорее смахиваете на нищих, чем на философов?

– Зачем вы меня об этом спрашиваете? – сказал он, вздыхая. – Зачем вызываете вы во мне давние воспоминания? Этот храм никогда не был храмом философии. Увы! Как изменились эти места! Кафедра Сократа стояла вот здесь.

– Как! – прервал я его. – У Сократа тоже была соломинка и он выдувал пузыри?

– Нет! Нет! – ответил Платон. – Не таким путем заслужил он от богов название самого мудрого из людей. Всю свою жизнь он занимался лишь обработкой умов и воспитанием сердец. Этот секрет погиб с его смертью. Сократ умер, и с ним миновала прекрасная пора философии. Эта клочки ткани, которыми благоговейно украшают себя творцы систем, – не что иное, как клочки его одежды. Едва закрыл он глаза, как люди, претендовавшие на звание философа, набросились на его платье и разорвали его на клочки.

– Понимаю, – заметил я. – И эти клочки послужили этикетками им, а также их многочисленному потомству…

– Кто соберет эти лоскутки, – продолжал Платон, – и восстановит нам платье Сократа?

Выслушивая это патетическое восклицание, я заметил вдалеке ребенка, направлявшегося к нам медленными, но уверенными шагами. У него была маленькая головка, миниатюрное тело, слабые руки и короткие ноги, но все его члены увеличивались в объеме и удлинялись, по мере того как он продвигался. В процессе этого быстрого роста он представлялся мне в различных образах: я видел, как он направлял на небо длинный телескоп, устанавливал при помощи маятника быстроту падения тел [26], определял посредством трубочки, наполненной ртутью, вес воздуха [27] и с призмой в руках разлагал зетовой луч [28]. К этому времени он стал колоссом, головой он поднимался до облаков, ноги его исчезали в бездне, а протертые руки касались обоих полюсов. Правой рукой он потрясал факелом, свет которого разливался по небу, озарял до дна море и проникал в недра земли.

– Что это за гигант направляется к нам? – спросил я Платона.

– Узнайте же, это Опыт, – отвечал он.

Не успел он сказать это, как Опыт приблизился к нам, и колонки портика гипотез закачались, своды его покоробились, и плиты пола раздвинулись у нас под ногами.

– Бежим, – сказал мне Платон. – Бежим! Это здание не простоит и минуты.

С этими словами он пустился бежать, я последовал за ним Колосс подошел, ударил по портику, тот рухнул с ужасным грохотом, и я проснулся.

– О государь, – воскликнула Мирзоза, – да вы мастер видеть сны. Я была бы рада, если бы вы хорошо провели ночь, но теперь, когда я познакомилась с вашим сном, мне было бы досадно, если бы вы его не видели.

– Сударыня, – сказал Мангогул, – я припоминаю лучше проведенные ночи, чем та, в которую мне приснился так понравившийся вам сон. Если бы от меня зависело, куда держать путь, то, по всей вероятности, не надеясь найти вас в стране гипотез, я направил бы стопы в другие места. У меня не болела бы сейчас голова или по крайней мере было бы из-за чего ей болеть.

– Государь, – ответила Мирзоза, – будем надеяться, что это пустяки и что две-три пробы кольца избавят вас от боли.

– Посмотрим, – сказал Мангогул.

Разговор между султаном и Мирзозой продолжался еще несколько минут, он покинул ее лишь в одиннадцать часов и направился навстречу приключению, с которым мы познакомимся в следующей главе.

Глава тридцать третья

Четырнадцатая проба кольца.

Немое сокровище

Из всех дам, блиставших при дворе султана, ни одна не могла сравниться в прелести и остроумии с молодой Эгле, женой великого кравчего его высочества. Она бывала на всех приемах у Мангогула, который любил изящество ее беседы; казалось, ни одно увеселение или развлечение не могло обойтись без Эгле – она бывала на вечерах у всех придворных. Эгле можно было встретить повсюду – на балах, спектаклях, интимных ужинах, охотах, играх. Везде она была желанной гостьей. Казалось, что из-за любви к удовольствиям она иной раз раздроблялась на части, чтобы угодить всем, желавшим залучить ее к себе. Поэтому нет надобности говорить, что не было женщины, такой желанной для всех и вместе с тем такой популярной, как Эгле.

Ее постоянно преследовала целая толпа воздыхателей, и было известно, что она далеко не со всеми была сурова. Была ли то с ее стороны оплошность или обходительность, – но простую вежливость нередко принимали как знаки внимания, и стремившиеся ей понравиться мужчины читали иногда нежность во взглядах, никогда не выражавших ничего, кроме приветливости. Не будучи ни язвительной, ни злоречивой, она открывала уста лишь затем, чтобы говорить лестные вещи, и вкладывала в свои слова столько души и живости, что в иных случаях ее похвалы наводили на мысль, будто она уже оказала кому-то предпочтение и хочет себя обелить, другими словами, что свет, украшение и радость которого она составляла, недостоин ее.

Можно подумать, что женщина, которую можно было бы упрекнуть лишь в избытке доброты, не должна иметь врагов. А между тем у нее были враги, и жестокие. Ханжи Банзы находили, что у нее слишком развязный вид и непристойная манера держаться; усматривая в ее поведении только бешеную жажду светских удовольствий, они решили, на основании всего этого, что ее нравственность сомнительна, и милосердно намекали об этом каждому, кто хотел их слушать.

Придворные дамы были не более снисходительны к ней. Они стали подозревать у Эгле связи, приписывали ей любовников, сделали ее даже героиней кое-каких крупных похождений, заставили ее играть некоторую роль в других; были известны подробности, называли свидетелей.

– Ну да, – шептали на ухо, – ее застали во время свидания с Мельраимом в одной из рощиц большого парка. Эгле не лишена ума, – добавляли при этом, – а у Мельраима его слишком много, чтобы он забавлялся разговорами в десять часов вечера в рощице…