Книга желаний (СИ), стр. 57
Глава 3
"А обликом нападавшие обладали звериным…". Фома на минуту задумался, может стоит написать, что твари "походили на зверей диких". Нет, первый вариант определенно лучше, да и более соответствует истине.
"Росту невеликого, сплошь поросшие шерстию серою, косматые да нечесаные". Существо, лежащее на земле, и впрямь выглядело весьма волосатым. Фома даже осмелился потрогать — на ощупь шерсть была жесткой и грязной, совсем как у дворового пса. И морда на собачью похожа: вытянутые челюсти, высокий, крутой лоб, острые уши, и длинные, выпирающие вперед клыки.
"Силой немеряной твари обладают, и доказательством тому — деревья с корнем вырванные, с которыми нежить сия на нас напала. Только заступничество Господа да Девы Пречистой спасло нас от гибели верной…". Ну еще пистолеты и ножи — о бое Фома вспоминал с содроганием. Хорошо, Бог милостью своей укрыл его от глаз этих зверей — Фоме посчастливилось оказаться возле упавшего дерева, ветви которого послужили укрытием. Конечно, поступок не из тех, которыми следовало бы гордиться, но он же не воин, он всего-навсего послушник.
"Еще следует упомянуть, что внятной речью или иными признаками разумности существа сии не обладали, посему надлежит отнести их к темным животным, которые не имеют души, однако же и не являются в полной мере служителями Дьявола, ибо не воля Повелителя тьмы толкает их на дела непотребные, а токмо собственная натура животная".
Или все ж таки разумные? Вон, из луков обстреляли, правда, луки те плохонькие, слабые, только одного и ранили, но ведь дело не в количестве, а в том, что они вообще луки использовали. И дубины. И кой-какая одежда на них имелась. У одного, с простреленной головой, даже шерсть была разукрашена белой краской, а на груди висело ожерелье из звериных клыков.
Так что ж писать: разумные или не разумные? Или вообще ничего не писать?
— Фома, помоги! Хватит глупостями заниматься! — Громогласный бас Морли вырвал из раздумий, ну да, как же, разрешат ему посидеть, подумать, когда столько работы вокруг. Отлынивать Фома не собирался, он понимал серьезность ситуации, но ведь и он не глупостями занимается. Тварей этих надлежит описать подробно, ибо данный вид нечисти встретился впервые.
— Повезло, гляжу, ни царапины на тебе.
Фома не совсем понял, упрекнул его Морли, или же позавидовал, но ведь и сам толстяк вышел из боя целым.
— Учить тебя надо… — ворчал Морли, — а то так и помрешь, под деревом сидя… вон на князя посмотри, вчера едва на ногах стоял, а сегодня настоящим бойцом себя показал…
Непонятно отчего сравнение задело Фому. Подумаешь, боец, убивать — наука нехитрая, а вот попробовал бы князь книгу написать или еще чего полезного сделать, так еще не известно, вышел бы с него толк или нет.
А работы нашлось много: лошадей успокоить, вещи разбросанные собрать, раненых перевязать… правда, ранеными — Слава Господу, таковых сыскалось немного и ранения их не были настолько тяжелы, чтобы помешать продолжению пути — занялась вампирша. Фома только подивился, увидев, с какой ловкостью она зашивала рваную рану на плече Селима, а кровь останавливалсь прямо на глазах. Ну не чудо ли?
Не чудо — знание, тайное, украденное у людей знание, которое вампиры обязаны вернуть законным владельцам.
Мысль о знании и о том, сколько жизней могло бы оно спасти, прочно засели в голове Фомы, настолько прочно, что только исполненные непристойной, почти преступной торопливости похороны, придали им другое направление.
"С прискорбием великим вынужден поведать я о гибели славных воинов… Новость сия великой печалью легла на сердце, ибо знал я людей этих, храбростью, силой да чистотой души славных, пусть примет их души Господь, которому служили они верно. Аминь. Но в силу обстоятельств определенного характера не могли мы умершим дать надлежащего упокоения. Оттого в мудрости своей брат Рубеус велел подвесить тела на деревья, дабы ни звери дикие, ни твари неведомые не потревожили покой павших. И поклялись мы: буде приведет кому либо из нас воротиться в места эти, погребение должное устроить".
Фома проговаривал слова про себя, и на душе становилось легче. Перед глазами стояли темные свертки — тела, перед тем, как поднять на ветки, укутали в плащи — а в ушах звучал спокойный голос брата Рубеуса:
— И да пребудут души их в мире…
В мире… какой может быть мир, когда вокруг война? Когда твари, стрелы, дубины и кровь? Почему лошади уцелели почти все, а люди погибли? Зачем вообще нужно было лезть в Проклятые земли?
И зачем брат Рубеус отдал Ингарову саблю твари? В этом поступке Фоме чудилось нечто оскорбительное, сродни настоящему святотатству, но разве ж его послушают?
После вони на объекте стерильный воздух мертвого города казался удивительно чистым и приятным. Во всяком случае первые несколько секунд. А все-таки неприятное место, хорошо, что нет нужды оставаться здесь и дальше.
Пустые улицы, мертвые дома, черные глазницы окон и чертова плесень цветными разводами. Не вляпаться бы, в той стороне, где предположительно находился север, плесени было больше, она разрасталась, пятна смыкались, стягивались и местами образовывали сплошной ковер, весьма мерзопакостный с виду. Поначалу Карл собирался обойти, но на осклизло-светящейся поверхности четкими черными пятнами выделялись следы протекторов. Ширина колес и характерный рисунок говорили в пользу военного транспорта, хотя конечно тогда половина транспорта была военным… и все-таки.
Сам грузовик так и стоял на выезде из города, прямо возле серой коробки пропускного пункта. Опущенный шлагбаум с запрещающим проезд "кирпичом" и вывеской, на которой на трех языках выведено — "Остановиться. Предьявить документы. Дальнейшее продвижение по пропуску категории "А"". У поста Карл задержался, не столько из интереса, сколько в надежде отыскать что-либо полезное, к примеру карту. Он даже в кабину грузовика заглянул — чисто и пусто, на сиденье автомат, фляга с водой и Библия — "Новый завет". Отчего-то книга взбесила…
— Сила человека в вере его, — худой проповедник вещал, облокотившись на кафедру, черные рукава свешивались вниз, а на запястье белел браслет Аркана. Человек изредка прикасался, точно проверяя, на месте ли, не исчез ли, человек ненавидел сидящих в зале. И лицемерно говорил о Боге.
— Сила народа — в единстве. Не президент, не канцлер, не король — но только Бог способен объединить нас в единый кулак! И сказано — воздасться каждому по заслугам его!
Слова патетичны, а голос вялый, леноватый, и видно, что не хочется ему говорить о Боге, что не понимает, зачем это нужно, и всего лишь исполняет приказ. Кто-то сверху решил привязать спецконтингент… или не привязать, а предоставить отдушину или возможность компенсации.
— Церковь осуждает убийство, — Марек позволил себе вклиниться в беседу, и человек вздрогнул, человек не ожидал, что с ним будут разговаривать. — Следовательно то, что происходит, противно воли Господа.
— Папа Римский, — легкое раздражение и пальцы, замершие на металле Аркана, — буллой своей ясно показал, что Церковь благословила войну.
— А Бог? — Марек нарывался, наверное, задумал что-то, Карлу же было все равно, в Бога он не верил и до инициации, а после — и подавно. Бог — это чтобы людям легче жилось, а да-ори оправдания не нужны. Да-ори делают то, для чего созданы — исполняют приказы. А уж тот, кто эти приказы отдает, пусть сам о своей совести и заботится.
— Бог тоже благословил? — Марек настойчив и нагл, глядит прямо в глаза проповеднику и тот отступает, смутившись. Но тут же берет себя в руки и громко, ясно и жестко отвечает.
— Его Святейшество, являясь преемником Иисуса Христа на земле и пастырем всей католической церкви, озвучивает официальную позицию церкви. И Бога в том числе.
А спустя три дня после той шутки Марек исчез. Признаться, тогда Карл испытал некоторое облегчение, все-таки глупо было бунтовать с арканом на шее… тогда еще никто не задумывался, что ошейник можно снять.