Алиенист, стр. 65

Видите ли, Джессу Поумрою на момент начала его ужасной карьеры исполнилось всего двенадцать лет, а к тому моменту, когда его навсегда заперли в одиночную камеру, где он сидит и поныне, – четырнадцать [22].

Пути Крайцлера и «мальчика-чудовища», как его тогда называла пресса, пересеклись вскоре после того, как адвокаты Поумроя летом 1874 года подали заявление об отрицании вины своего подзащитного по причине его невменяемости. Тогда – как и теперь – подобные заявления рассматривались в соответствии с «правилом Макнатена», названным так в честь одного бессчастного англичанина, в 1843 году вообразившего, что тогдашний премьер-министр Великобритании Роберт Пил хочет его убить. Макнатен попытался перехитрить судьбу, упредив Пила, но покушение сорвалось, и он прикончил премьер-министерского секретаря. Тем не менее его впоследствии оправдали: адвокаты убедительно доказали, что их подзащитный «не ведал, что творит». Вот так в суды всего мира проникло безумие – дела хлынули потоком, и тридцать лет спустя защитники Джесса Поумроя наняли целую роту мозгоправов для освидетельствования своего подопечного и, по возможности, признания его умалишенным. Среди этих специалистов был и юный доктор Ласло Крайцлер, который вместе с некоторыми другими алиенистами признал Поумроя вполне вменяемым. Судья тогда с ними согласился, однако с особым тщанием отметил, что доводы непосредственно Крайцлера довольно заумны, а местами, вероятно, и непристойны.

Подобное заявление судьи не стало, для Ласло неожиданностью, учитывая тот упор, который он сделал на семейную историю Поумроя. Но уже приближаясь к Синг-Сингу, я вдруг припомнил еще одно обстоятельство того двадцатилетней давности расследования, и оно напрямую касалось нашего нынешнего дела. У Поумроя от рождения была заячья губа, а во младенчестве он подхватил какую-то особенно жестокую хворь, покрывшую рябью его лицо и, что гораздо более зловеще, превратившую один глаз в безжизненную язву. Даже в то время отнюдь не казалось совпадением, что в своих порочных вылазках Поумрой с особым тщанием калечит глаза жертв, однако на суде он категорически отказывался говорить об этом аспекте своего поведения, а потому никто не вывел из этого сколь-нибудь убедительных заключений.

– Я все же не понимаю, Крайцлер, – сказал я, когда состав, дернувшись, остановился на станции Синг-Синг. – Вы сами сказали, что не видели прямой связи между Поумроем и нашим делом – и тем не менее мы здесь. Зачем?

– Скажите спасибо Адольфу Майеру, – ответил Крайцлер, когда мы вышли на платформу и к нам немедленно подскочил старик в изъеденной молью фуражке – он предлагал напрокат свои дрожки. – Несколько часов назад я имел с ним телефонный разговор.

– С доктором Майером? – изумился я. – И что же вы ему рассказали?

– Все, – просто ответил Крайцлер. – Майеру я доверяю полностью. Хотя сам он в известном смысле полагает, что я сбился с пути. К примеру, он согласился с предположением Сары о роли женщины в лепке личности нашего преступника. Поэтому, в частности, я и вспомнил о Поумрое, хотя о глазах не подумал.

– Роль женщины? – Мы уже забрались в стариковские дрожки и катили к тюрьме. – Крайцлер, вы о чем?

– Не важно, Джон. Не важно… – задумчиво сказал он, глядя, как с приближением мрачных стен угасает дневной свет. – Вы скоро сами все поймете, но пока вам не следует забывать вот чего. Во-первых, начальник тюрьмы согласился устроить нам свидание лишь после того, как я подкрепил свою просьбу весьма значительной суммой. Лично встречать нас он не намерен. Только один человек, надзиратель по фамилии Ласки, знает, кто мы такие и зачем прибыли. Он заберет у нас деньги и проводит нас туда и обратно, я надеюсь – незаметно. Поэтому старайтесь говорить как можно меньше и ни в коем случае не обращайтесь к самому Поумрою.

– А причем здесь Поумрой? Он же не служит в тюрьме.

– Это правда, – согласился Ласло. Над нами уже почти нависла серая и безжизненная громада тысячекамерного главного блока. – Хоть я и рассчитываю на помощь Джесса в том, что касается увечий, он все же слишком извращен и вряд ли откроет рот, если узнает, зачем нам это нужно. Поэтому, что бы ни происходило, не упоминайте о нашей работе и не сообщайте ему свое имя. Едва ли мне стоит вам напоминать… – Крайцлер понизил голос, когда мы поравнялись с главными воротами, – … сколько опасностей таит в себе это место.

ГЛАВА 23

Главный корпус Синг-Синга располагался строго параллельно Гудзону. Его окружали мелкие флигели и лавки, а перпендикулярно блоку к реке тянулась женская тюрьма на двести камер. Все здания густо поросли высокими дымоходами; все вместе выглядело унылой фабрикой, единственной продукцией коей в настоящий момент служило человеческое страдание. Арестанты по несколько человек размещались в камерах, изначально задуманных как «одиночки», и вялые попытки администрации содержать помещения в относительном порядке не могли преодолеть неизбежной дряхлости: запустение и тлен виднелись и обонялись повсюду. Не успели мы с Крайцлером миновать главные ворота, до наших ушей из тюремного двора донеслось монотонное эхо сотен марширующих ног, и хотя угрюмый топот уже не прерывался свистом «кошек» – порка была официально запрещена в 1847 году, – зловещие деревянные дубинки стражей не оставляли сомнений о предпочтительном методе поддержания дисциплины.

Надзиратель Ласки оказался плохо выбритым субъектом чудовищных размеров с таким же чудовищным характером. Мощеными тропинками, кое-где обложенными дерном, он повел нас прямо к главному блоку. Внутри, в углу рядом с входной дверью нам попались на глаза несколько узников, закованных в железные и деревянные колодки так, что их руки были задраны вверх; вокруг толпились надзиратели, безжалостно понося несчастных последними словами. Их темные униформы выглядели не чище, чем у нашего Ласки, а нрав был, пожалуй, гораздо сквернее. Войдя в сам блок камер, мы с Крайцлером содрогнулись от пронзительного вопля боли: в крохотном узком загоне еще одна группа охранников развлекалась с заключенным «певчей пташкой» – так называли здесь электрический прибор для вызывания болезненного шока. И я, и Крайцлер видели подобное и раньше, но знать – еще не значит привыкнуть. На ходу я украдкой взглянул на Ласло; на лице его отражались те же мысли: с такой карательной системой неудивителен уровень рецидивизма в нашем обществе.

Джесса Поумроя держали на другом конце блока, так что нам пришлось миновать бесчисленное количество камер, сквозь решетки которых проглядывали самые разные лица – от страдающих и скорбящих, до искаженных хмурой яростью. Поскольку «правило тишины» действовало круглосуточно, человеческих голосов слышно не было – лишь невнятный шепот и эхо наших собственных шагов оглашали своды тюрьмы. Отовсюду на нас безотрывно пялились глаза этих несчастных – это просто сводило с ума. На другом конце блока нас ждал крохотный сырой тамбур, а за ним – комнатка без окон: вместо них под самым потолком были проделаны несколько щелей. Внутри, в странном деревянном стойле сидел Джесс Поумрой. К верхушке стойла были подведены трубы, но сама кабинка, насколько я видел, была совершенно сухой. Поломав несколько секунд голову над этой загадкой, я вдруг сообразил, что это такое. Передо мной была печально известная «ледяная баня»: в прошлом непокорные арестанты окатывались в ней ледяной водой под давлением. Способ этот приводил к такому количеству смертей от шока, что несколько десятков лет назад использовать его запретили. Между тем, здесь никто до сих пор не потрудился разобрать агрегат – вне сомнения, надзиратели считали даже саму угрозу подобной экзекуции достаточно действенной.

Поумрой был закован в тяжелые ручные кандалы, а на плечах его покоился железный «намордник», окружавший всю голову. Это нелепое устройство применялось к самым буйным здешним обитателям: двухфутовая железная клетка и сам вес ее, равный весу головы, доставляли заключенному такое неудобство, что многие просто лишались рассудка. Но невзирая на кандалы и намордник, Поумрой держал в одной руке раскрытую книгу, которую спокойно читал. Когда он посмотрел на нас, я украдкой рассмотрел его рябую физиономию, уродливую верхнюю губу (едва покрытую жиденькими усиками) и, наконец, – отвратительный, молочно-белый левый глаз. Он понял, зачем мы сюда явились.