И вспыхнет пламя, стр. 42
Первый камешек запускает Кашмира. Дескать, она готова расплакаться, как подумает о бесчисленных капитолийских зрителях, которым больно будет расстаться с каждым из нас. Блеск упоминает о доброте, проявленной здесь к нему и его сестре. Бити в своей немного дерганой, нервной манере осведомляется, законна ли эта Квартальная бойня и проводилась ли какая-нибудь юридическая экспертиза по данному поводу. Финник читает стихотворение, посвященное своей «единственной настоящей любви в Капитолии», и в зале человек сто падает в обморок, приняв его слова на собственный счет. Когда наступает черед Джоанны Мэйсон, она интересуется, нельзя ли что-нибудь сделать. Разумеется, создатели Квартальной бойни не предполагали, что между капитолийской публикой и победителями возникнет столь прочная связь, разорвать которую было бы бесчеловечно. Сидер вслух рассуждает о том, как в ее родном Одиннадцатом дистрикте президента считают всемогущим. А всемогущему наверняка под силу переменить условия Бойни? Следующий игрок – Рубака – подхватывает: ну конечно, президент бы так и сделал, если бы понимал, как это важно для всех.
К тому времени, когда подходит моя очередь, у многих зрителей уже сдают нервы. Кто-то рыдает, кто-то лежит на полу без чувств, другие во весь голос требуют изменить правила. При виде меня в белоснежном шелковом платье в зале чуть ли не вспыхивает мятеж. Конец и мне, и отчаянному любовному роману, и никаких вам «жили долго и счастливо», никакой свадьбы. Даже Цезарю не хватает мастерства, чтобы утихомирить публику, а между тем мои три минуты утекают сквозь пальцы.
Добившись наконец тишины, Фликермен поворачивается ко мне.
– Что же, Китнисс, сегодня выдался очень волнительный вечер для всех. Может, ты хочешь сказать нам несколько слов?
И я начинаю дрожащим голосом:
– Только одно: мне жаль, что ты так и не попадешь на мою свадьбу... Хорошо, хоть успею покрасоваться в белом платье. Правда ведь... правда, оно красивое?
Даже не глядя на Цинну, я понимаю: пора. И медленно поворачиваюсь, поднимая руки над головой.
В толпе раздаются громкие вскрики. Что это – восхищение? Я так великолепна? И тут меня что-то обволакивает. Серый дым. От огня. Нет больше веселых мерцающих язычков, какие тянулись за мной во время прошлой поездки на колеснице, – вместо них нечто куда более настоящее пожирает мой белый наряд. Я в ужасе: дымовая завеса густеет. В воздухе кружатся обгорелые лоскутки, жемчуг раскатывается по сцене. Остановиться – страшно. По крайней мере, жареной плотью не пахнет, да и Цинна отлично знает свое дело. Так что я продолжаю крутиться, еще и еще. Потом, задохнувшись, на долю мгновения исчезаю в облаке пламени – и вот уже все погасло. Медленно замираю на месте, Интересно, я теперь голая? И для чего стилисту понадобилось поджигать мое платье?
Нет, не голая. На мне – точная копия сгоревшего свадебного наряда, только угольно-черная и сшитая из тончайших перьев. В изумлении поднимаю руки над головой... и внезапно вижу себя на экране. На длинных, струящихся рукавах остались белые клочья. Или вернее сказать, на крыльях.
Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.
18
Дым рассеивается не сразу, так что у Фликермена подрагивает рука, когда он тянется прикоснуться к моему головному убору. Прежний сгорел дотла, вместо него появилась гладкая вуаль из перьев, ниспадающая на плечи.
– Ты похожа на птицу, – замечает ведущий.
– Да, это сойка-пересмешница, – отзываюсь я, слегка взмахнув «крыльями». – Как на моем талисмане, на брошке.
По лицу ведущего пробегает тень понимания. Готова поспорить, ему известно, что птица не просто какой-то там талисман. Что она означает гораздо больше. И если капитолийцы увидели впечатляющую перемену костюма, то в далеких дистриктах эта сцена произведет эффект степного пожара. Впрочем, он продолжает делать хорошую мину при очень опасной игре.
– Да уж, снимаю шляпу перед твоим стилистом. Вряд ли кто-то поспорит: подобного мы не видели ни на одном интервью. Думаю, Цинна, тебе лучше выйти на поклон! – провозглашает он с широким приглашающим жестом.
Тот поднимается и, повернувшись к зрителям, коротко и грациозно кивает. Мне вдруг становится страшно. Цинна, Цинна, что ты наделал? Что-то ужасное, непоправимое. Собственный небольшой мятеж. И все это ради меня. Помню, как он сказал: «Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному».
...И вот уже сделанного не вернуть. Можно и не надеяться, что смысл моего волшебного преображения ускользнет от внимания президента Сноу.
Зрители, пораженные до немоты, устраивают шквал аплодисментов. Я еле слышу сигнал окончания интервью – время вышло. Цезарь благодарит за участие, и я возвращаюсь на место в теперь уже невесомом платье.
Пит проходит мимо меня, избегая смотреть в глаза. Осторожно сажусь в свое кресло. Убеждаюсь, что не пострадала, если не считать еще не погасших струек дыма, и превращаюсь в само внимание.
Цезарь и Пит еще с того раза сошлись на сцене, точно приятели. Публика без ума влюбилась в этот дуэт, умеющий и посмеяться, и в нужный момент перейти к разрывающим душу сценам вроде неожиданного признания в обреченной любви. Разговор начинается с легких шуточек насчет пламени, перьев и пережаренной дичи. Однако все видят, что Пит озабочен, и Фликермен решает перейти сразу к теме, волнующей всех.
– Скажи нам, что ты почувствовал, когда после таких испытаний узнал о Квартальной бойне? – забрасывает удочку Цезарь.
– Я был потрясен. Представляете, минуту назад на экране показывали Китнисс в очаровательном платье, и вдруг... – Пит умолкает на полуслове.
– Ты понял, что свадьбы уже никогда не будет? – участливо произносит ведущий.
Мой напарник долго молчит, словно взвешивая каждое слово. Смотрит на онемевшую публику, потом на пол и наконец – на Цезаря.
– Как, по-твоему, наши друзья, собравшиеся здесь, умеют хранить секреты?
В зале слышны беспокойные смешки. Что это значит? Хранить от кого? За ними теперь наблюдает весь мир.
– Абсолютно уверен, – отчеканивает Фликермен.
– Мы уже поженились, – тихо говорит Пит.
Зрители в изумлении, а мне приходится спрятать пылающее лицо в складках юбки. Господи, куда его понесло?
– Но... как же так? – лепечет ведущий.
– Ну, это был не официальный брак. Мы не ходили в Дом правосудия, ничего такого. Видите ли, не знаю, как в других дистриктах, а у нас в Двенадцатом есть собственный свадебный обряд. Его мы и провели, – поясняет Пит и рассказывает о поджаренном хлебце.
– Ваши родные, конечно, присутствовали? – уточняет Цезарь.
– Нет, мы никому не сказали. Даже Хеймитчу. Мама Китнисс бы нас не одобрила. Понимаете, в Капитолии свадьба прошла бы без общего хлебца. И потом, дожидаться было невмоготу. Поэтому как-то раз мы взяли и сделали это. И знаете, никакая бумага с печатью, никакой пир на весь мир не свяжет нас более крепкими узами, чем сейчас.
– Но это произошло до объявления о Квартальной бойне? – интересуется Фликермен.
– Разумеется, до. Позже мы бы так не поступили. – У Пита страшно расстроенный вид. – Но кто же мог знать? Ни одна душа в целом свете. Мы прошли через Игры, мы победили, все умилялись, видя нас вместе, и тут, словно снег на голову... Ну, то есть как можно было такое предвидеть?
– Понимаю, Пит. – Цезарь обнимает его за плечи. – Целиком согласен с тобой. Но я искренне рад, что вы двое хотя бы несколько месяцев наслаждались семейным счастьем.
Публика оглушительно хлопает. Будто бы приободрившись, я наконец поднимаю лицо и одариваю зрителей скорбной улыбкой благодарности. Глаза чуть слезятся от дыма – это сейчас очень кстати.
– А я – нет, – неожиданно возражает Пит. – Лучше бы мы подождали, когда все решится официальным путем.
Фликермен даже отступает на шаг.
– Разве краткое счастье хуже, чем никакое?
– Пожалуй, Цезарь, я бы с тобой согласился – с горечью продолжает Пит, – если бы не ребенок.