Войку, сын Тудора, стр. 92

— Не к ночи будь помянут этот дьявол, — перекрестился Изар. — Господарь Цепеш, сказывают, продался султану, а значит сатане. И сделавшись упырем, пьет по ночам христианскую кровь.

— Такого меча воеводе Владу не добыть вовек, — беззаботно усмехнулся Переш. — Да и заполучи он такой — не мог бы владеть им: молния — сила чистая, от бога, злоба же — от черта, и стало быть — ей противна.

— Зато у нашего князя Штефана, святого государя, такой клинок, сказывают, имеется, — вставил Изар. — Но не вынимает его из тайной сокровищницы воевода до поры. Только раз в году самолично снимает пыль шелковым платком. В столице он, говорят, нынче почти не бывает.

— Не сидится воеводе в Сучаве, — кивнул Переш. — По земле нашей всей разъезжает, правление и войско устраняет, измену карает, к защите Молдову готовит. А пуще — укрепляет твердыни: Сучаву и Хотин, Белгород и Килию.

— Под одной Килией восемьсот муралей собрал. Менее чем в месяц новые стены поставил, — сказал кто-то.

— Укрепляет стены монастырей, — добавил другой голос.

— Ширит стены, пристраивает площадки для пушечного наряда, чтобы отбиваться от турок огнем…

— Не сидится в его столице нашему государю-воеводе, из конца в конец ездит по земле нашей, хозяйству своему, — повторил Изар, и теплая улыбка в свете молнии озарила его лицо. — И вот что скажу не во гнев твоей милости, пане сотник, — добавил он, когда стих оглушительный гром, — добрый бы получился из нашего князя крестьянин; хозяин он рачительный и мудрый.

— На престоле тоже такой надобен, — с улыбкой заключил Чербул войницкую беседу и приказал спутникам устраиваться на ночлег.

Изар и остальные белгородцы знали, конечно, что дед сотника, еще живой и крепкий, сам пахал поныне землю в родном селе, что довелось покрестьянствовать и отцу Чербула, знаменитому воину Боуру. И вот уже величают внука паном, твоею милостью зовут. Разве от этого становится он им чужим? Разве не свой для них, душевно и кровно, отец его капитан Тудор, хотя давно величаемый паном среди простого люда и спесивого боярства?

Войку остался сидеть один у костра, погруженный в раздумье. Он не заметил, что из самого защищенного уголка пещеры, где княжне и Гертруде устроили теплое гнездо, на него молча смотрит Роксана, тоже думавшая о своем. В нелегком пути сквозь дебри ее любовь все больше утверждалась на новом чувстве — растущем доверии к своему витязю. Роксана с каждым днем все больше убеждалась, какая надежная опора для нее — его рука. И дело было не в силе мышц молодого воина, не в искусстве, с которым он бился. Женским сердцем Роксана чувствовала, как быстро меняется Войку, как он мужает. Она видела, как спокойно и властно распоряжается он на привалах или при тревоге, как привычно повелительно, хотя и дружелюбно, со старшими даже почтительно, разговаривает он со своими людьми. И люди принимали это как должное, и повиновались с доверием и охотой. Странная сила, добрая и грозная, зрела в этом юноше, столь не похожем на всех, кого ей до сих пор приходилось встречать.

Роксана не подозревала, однако, что не только битвы и опасности, не только трудная дорога меняли ее спутника у нее на глазах, что есть еще одна причина быстрого возмужания Чербула, — это она сама, близость с ней и сознание, что он — ее опора.

Войку тоже иногда с удивлением всматривался в то новое, что с ним творилось. Сотник раньше думал, любовь всегда остается такою, какой приходит, разве что может окрепнуть или ослабеть, а то и вовсе уйти. И все оказалось не так. Озарившее Войку чувство жило в нем своей, порой непонятной жизнью, пуская все глубже корни, словно дерево по весне. Шумело в нем, ликуя, листвой, и сотнику в иные часы казалось, что все ветры мира стремятся к его густой кроне — отдохнуть в ней, набраться силы. Чтобы понести потом во все стороны света ее свежесть и аромат.

На следующий день с вершины поросшего могучими буками холма они увидели небольшой деревянный скит. Бревенчатая дряхлая церквушка-избушка с пристроенными к ней меньшими часовенками и крытыми притвориками под островерхими шапками тесовых кровель казались семейством старых грибков-опят. Монахов нигде не было видно — немногочисленные лесные иноки при виде вооруженных пришельцев, по обыкновению, попорятались кто куда. Но старенький иеромонах, встретившийся им у покосившегося забора, с полуслова понял, что нужно этим гостям. Старик не мешкая провел их в пропахший ладаном, древесной гнилью замшелый храм; почерневшие древние лики, как в пещерном Мангупе, строго глянули на вошедших с образов и стен церквушки, и Войку на миг грешно почудилось, что не мученики то и пророки, но хитрые лешие кодра, надевшие святые личины, дабы посмеяться над глупыми людьми.

Засветились робко над тоненькими свечками трепетные огоньки, заструился пахучий дымок из убогого медного кадила. Старик приволок откуда-то перепуганного карлика-дьяка, у которого обнаружился вдруг глубокий и мощный, дивный голос… И вскоре сотник Войку с княжной Роксаной под двумя бедными венцами из позеленевшей латуни стали мужем и женой, перед богом и людьми, на радость и горе, в нерасторжимом брачном союзе.

После обряда, когда все потянулись из храма, уже от порога Роксана метнулась обратно, склонилась перед аналоем, припала к подножию маленького иконостаса в исступленной молитве, сотрясавшей ее, как рыдания без слез. Чербул с любовью и жалостью, войники с набожными благовением, застыв на месте, смотрели на мангупскую княжну.

Дав шпоры коню, Войку вспомнил слова Эмин-бея: «Эта женщина не для тебя, безродного! Опомнись, ты погибнешь!» Чербул с вызовом улыбнулся. Эта женщина давно — лучшая часть его души. Пусть попробуют злые мира разлучить его с ней.

49

Горы близились. Взрывая зеленую шкуру кустарников и дерна, из глуби земли, как переломанные кости давно погребенных чудовищ, все чаще выпирали серые, белые, красные каменные пласты. Отряд шел по петлявшей между скалами, не везде удобной для всадников тропе. Роксана держалась теперь ближе к мужу. После их венчания в лесном ските княжна словно оттаивала от холода прежних тяжких дум и острым взором горянки всматривалась в окружавшие их ландшафты.

— Там кто-то живет? — спросила она, показывая на мрачную груду камня на вершине скалы — остатки когда-то крепких башен и стен.

— Теперь вряд ли, — отвечал Войку. — Разве что шайка лотров вздумает на время скрыться от государевых ратников. Но в прежние времена там стоял замок. И жили в нем иноземные рыцари, мадьяры, но больше — немцы.

— Словно черные гнезда воронов, — содрогнулась княжна.

— Этих птиц отсюда давно выгнали, — пояснил Войку. — Огнем и мечом. Ты видела, Сана, морские скалы у берега, возле Каламиты и Горзувит? — напомнил сотник. — Эти прежние замки, мне кажется, схожи с ними, — словно их изгрыз и разрушил морской прибой. То был тоже прибой, но ненависти и гнева, — заключил он задумчиво.

— Не видела я тех наших скал, — вздохнула княжна. — Только у нас все другое: горы — меньше, дали — ближе, речки — не так холодны и быстры. Взгляни-ка туда, на склон! — она показала рукою на выпуклый бок вздымавшейся по ту сторону ущелья огромной горы. — Там растут сосны?

Войку кивнул.

— Наверно, они высоки! Наверно, до них отсюда — много-много верст! А кажется каждая с булавку. И думаешь: протяни руку — и можешь взять каждую кончиками пальцев!

— Это воздух гор приближает далекое, — сказал Войку. — Это диво, рожденное горной далью…

Их речи были внезапно прерваны звуками близких выстрелов. Воины встрепернулись: совсем рядом, за выступом скалы, кто-то палил из пищалей. Оставив Роксану и Гертруду под защитой двух войников, сотник с тремя другими поспешил к месту стрельбы. И увидел человека в стальном нагруднике и шлеме, прижавшегося спиной к большому камню в глубине расселины. Латник, выставив тяжелый бердыш, отбивался от нескольких всадников, наседавших на него спереди. Разряженная аркебуза валялась у его ног; двое воинов в таких же доспехах лежали ничком рядом с ним.