Войку, сын Тудора, стр. 70

Пробудившись на следущее утро, Чербул снова увидел княжну, стоящую на коленях на камнях рядом с уютным ложем. Княжна молилась. Почувствовав, что сотник уже не спит, Роксана сотворила последние крестные знамения и повернулась к нему.

— Ты думаешь, господь нас простит? — спросила она со слезами на глазах.

Войку обнял Роксану, привлек к себе.

— Разве так уж велик в глазах господа наш грех? — спросил он тихо. — Разве мало у бога забот — как бы не обойти своею карой любодеев, преступающих клятвы верности, отягчающих любовь свою обманом, ежечасною ложью?

Роксана высвободилась из его объятий и села на ложе, горестно поникнув головой.

— Так мыслить тебя научил, наверно, твой хитроумный наставник из Маврокастро, о коем ты мне столько рассказывал, — вздохнула она. — В таких речах звучит лукавство латинских мудрецов, а это — сродни ересям и схизмам, это господа особенно гневит. Суди без лукавства, Войку, — добавила она, — мы — не венчаны. Значит — любодеи!

— Ежели не лукавить с собой и богом, мы с тобой перед всеми вышними силами — муж и жена. — Войку, встав на колени, ласково повернул к себе княжну и

говорил размеренно, глядя прямо в ее заплаканные черные очи. — Ибо нет на свете благословения, более святого и угодного богу, чем любовь.

— Бог, может быть, и простит нас, — кивнула печально княжна, — он всемилостив и всеблаг. А люди?

— Людям нужен брак, освященный попом. — Войку взял ее руки в свои, поцеловал одну за другой. — Мы откупимся в их глазах таким образом, едва доберемся до живого попа, до неразоренной церкви. Если ты меня до тех пор не разлюбишь, — добавил он с улыбкой, — и не раздумаешь за меня выходить.

Роксана сжала его руки и улыбнулась, все еще сквозь слезы.

Вскоре они снова были в пути. Пройдя еще три большие пещеры, молодые люди попали в коридор, полого поднимавшийся в гору. Корни старых деревьев, проросшие местами сквозь свод и свисавшие с него хватками дарконьими лапами, говорили о том, что врата подземной державы близки и свет солнца — недалеко. Он забрезжил уже в конце тоннеля, когда позади опять сердито прогрохотал обвал.

— Это одноглазые великаны-людоеды, — пояснила княжна, ускорив шаг. — Их замуровали в горе, приказав стеречь таврские клады. И они рвутся из своих узилищ, почуяв человеческий дух.

Последний подземный ход привел их в небольшой, вырубленный в вершине отвесной скалы, оставленный монахами скит. Здесь было тепло, уютно, тихо; набожные жители монастырька оставили в нем пожитки и утварь, в каморах сохранились припасы, в притворе скальной часовни бил прозрачный холодный ключ. Перед окнами простирались крымские степи, и только невысокие, каменистые и плоские холмы говорили о близости скалистого Тавра — главного горного хребта Великого острова. Внизу начиналась степь, и быстрые всадники татарских чамбулов гарцевали вдали, похваляясь разбойной удалью.

— Побудем здесь, — сказала Роксана, повернувшись спиной к окну и обняв сотника. — Долго-долго, как только будет можно. Я боюсь.

31

Очнувшись от первого долгого объятия на ложе неведомого инока, покинувшего обитель из страха перед неверными, молодые люди с удивлением услышали раскаты грома — над хребтами скалистого Тавра бушевала гроза. Закрыв белой завесой горы, падал тяжкий ливень, с каждым ударом грома становившийся плотнее, словно вверху, за тучами, распахивались все новые, невидимые шлюзы.

Накинув платье, Роксана упала на колени перед большим образом богоматери и погрузилась в самозабвенную молитву, время от времени горестно вздыхая.

Войку, встав позади, перекрестился, но разговора с богородицей у сотника не получилось. Теперь он знал, в чем его первейший долг. Эту юную женщину, доверившуюся ему беззаветно и безвозвратно, Чербул должен привести с собой в родимый край. А там — построить для нее надежный очаг. Прибежище, где его возлюбленная обретет душевный покой и будет жить в мире со своей совестью и своим богом. Чербул дал в мыслях обет. Ради этого, пока родная земля не позовет его как защитника на битву, Чербул не пожалеет своей крови, до последней капли.

Бесшумно двигаясь по келье, сотник навел в ней как мог порядок, высек огонь, зажег оставленные возле очага дрова. Учитель Антонио сказал ему как-то: счастье скоротечно и редко, сумей его вовремя узнать, а распознав — сумей вкусить от него до конца. Так и сделает Войку в эти часы, сколько удастся вырвать им у грозного рока, ожидавшего обоих внизу, в татарском поле.

Роксана молилась долго — о душах погибших и живых родичей, о своем обреченном городе на скале, о них двоих, в ее глазах — самых грешных из живущих. Все более погружаясь в любовь земную, княжна все сильнее терзалась набожным раскаянием и, только оторвавшись от образов, взглянув опять в сияющие счастьем глаза возлюбленного, успокаивалась.

В часы ночи, когда сон не шел и призрачный язычок пламени под затепленной вновь лампадой вселял в священные лики древней кельи обманчивую жизнь, Роксана тихим голосом рассказывала Войку, чем славны намалеванные на стенах божьи угодники, какие совершали святые подвиги во имя веры. А Чербул рассказывал княжне о своих любимых героях — короле Артуре и Ланселоте, Роланде и Тристане, о сэре Говене и благородном короле Марке, которым хотел бы всю жизнь следовать и подражать.

Три дня спустя, оставив гостеприимный скит, княжна и витязь продолжили путь и вскоре вышли на равнину. Но не успели пройти и версты, как были окружены двумя десятками всадников в овчинах, на низкорослых конях. Свистнули арканы; сабля Войку разрезала первый, но другие обвились вокруг них, опутали. Бессильная ярость исторгла из груди Чербула глухой стон. Он напрягся, пытаясь освободиться, но татарские арканы из жесткого конского волоса держали крепко.

Всадники со смехом, сняв веревки, свисавшие у каждого с пояса, крепко связали юношу. Затем освободили от аркана княжну, и один из них, рыжебородый, протянул руку к вороту пленницы, в которой, несмотря на мужское платье, сразу признали женщину. Сверкнула быстрая сталь, и рыжий ордынец, пораженный ее кинжалом, свалился в сухую степную траву.

Гортанные крики ярости сменились звоном обнаженных клинков. Всадники надвинулись снова, чтобы зарубить, втоптать Роксану и Войку в землю. Но тут раздался властный, знакомый сотнику голос:

— Назад! Это — мои.

Конники покорно расступились. И перед пленниками на статном аргамаке вырос повелитель Ширинского улуса Эмин-бей.

32

— У каждого народа — своя доблесть, — сказал Эмин-бей. — У воинов Ференгистана [18] — верность слову, у людей Китая — почтение к родителям. У нас, татар, — покорность и преданность начальникам. В ней наша гордость и опора.

От веселого Эминека, о котором Войку рассказывал отец, от белгородского гуляки и шутника мало что оставалось в грозном воине с ликом прирожденного вождя. В сиреневом кафтане, обшитом золотыми бляхами и позументом, в персидском серебряном шлеме с алыми перьями бывший узник Четатя Албэ орлиным взглядом озирал степь, по которой к новому кочевью двигались его люди.

— Что гордость — не спорю, мой бей, — откликнулся Войку, ехавший рядом, — но в чем же опора?

— Зови меня баба, — улыбнулся татарин, — ведь я тебя держал на руках в доме Тудора-анды. Для простого человека моего племени его начальник — прибежище и спасение. Ибо некуда ему, рожденному в пыли, думать об ином, кроме чашки кумыса и куска лепешки. Не любит он думать и рад: начальник свершает сей труд за него.

Войку с любопытством присматривался ко всему вокруг — ведь это был народ Ахмета, его аталыка, человека, заменившего ему мать, обучившего его многому, спасавшему не раз в беде. Зодчий Антонио напоминал юноше: цени племена и народы по их лучшим людям, палачи и подлецы есть всюду. Сотнику многое нравилось у подданных Эмин-бея. В длинной веренице движущихся двухколесных высоких арб и четырехколесных мажар с поставленными на них войлочными юртами, в строю чамбулов, скакавших вдалеке и вблизи по равнине, охраняя жен и детей, виден был образцовый порядок. Встречные были почтительны к старшим. Стариков виднелось мало — в этом народе воинов редко кто доживал до полной седины. Но в почете белобородые были огромном. Татары — заметил Войку — трудолюбивы: на стоянках и недолгих привалах люди Эмин-бея постоянно что-то мастерили, чинили, ладили. И безмерно почитали гостей — не тех, конечно, которых пригоняли на аркане.