Войку, сын Тудора, стр. 52

Взрыв веселых голосов положил конец разговору. Пробравшись неизвестными переходами, большая компания молодых феодоритов с песнями и смехом приближалась к гроту. Войку насторожился, готовый дать отпор непрошеным гостям. Однако княжна, взяв его за руку, властно повела за собой по боковому тоннелю в лабиринт. Они долгое время шли молча. Вдруг перед ними раздался резкий писк и шорох; это заметалась под сводом темной галереи летучая мышь.

Роксана вскрикнула и, отпрянув, очутилась в объятиях своего спутника. Оба замерли, не в силах ни оторваться друг от друга, ни завершить нежданное объятие поцелуем. Прошли долгие мгновения, прежде чем Роксана легко отстранилась и повела Чербула дальше, держа его в потемках за руку, будто боялась потерять.

Открылся пустой зал; лики тощих святых с осуждением смотрели на них со стен заброшенной молельни. Не выпуская руки сотника, княжна села на ступени у алтаря. Чербул с трепетом опустился перед ней на колени.

— Я не хочу к тетке Марии, — торопливо сказала Роксана. — Не хочу знатного мужа. Не хочу, чтобы через меня продлился мой греховный род. Чтоб дети мои и внуки травили друг друга ядами и отдавали палачам.

— На Молдове девушек не ведут силой к алтарю, — пытался успокоить ее Войку. — Если ты попадешь в наш край…

— Дочь Палеологов везде раба, — перебила Роксана. — Дочь Палеологов обязана быть покорной мужу, какого ни изберет ей ее род, будь он страшен ликом или стар, развратен или подл. Она не может воспитать своих детей людьми, им суждено стать либо убийцами, либо пустыми золочеными истуканами. Женщина из рода Палеологов — только чрево; кто из нас не хочет им оставаться, для той дорога одна — под черный саван монашеского платья!

Плечи девушки затряслись. Княжна обхватила руками шею сотника, словно ища в нем спасения и опоры. Войку растеряно сжимал в объятиях плачущую девушку.

— Что же теперь с нами будет? — воскликнула княжна. — Видишь, как смотрят на нас божьи угодники? — она в страхе оглянулась на фрески. — Что будет со мной?

Словно в ответ послышался далекий лязг цепей. Подлинная хозяйка мангупской горы, блаженная Евлалия обходила дозором свои владения. Княжна увлекла юношу в небольшую нишу, рядом с прежним алтарем; оттуда, оставшись незамеченными, они увидели, как через заброшенный храм, волоча ворох ржавого железа, проползло угодное богу Мангупа страшное существо.

— Словно паук со своей паутиной, — содрогнулся Чербул.

— Это ее постель, — пояснила княжна. — На этих цепях она спит. В потолок ее кельи вделана цепь, на ней — крюк. По вечерам блаженная подвешивается на том крюке цепями и в них почивает. А утром спускается сюда и молится в этих церквах. Люди, говорит она, их покинули, а я — не могу… Теперь, Войко, мне надо спешить! — объявила она. — По этому ходу ты выйдешь к фонтану на площади. А пока — закрой глаза!

Сотник повиновался. Свежие уста легко коснулись его губ, прошелестели длинные юбки. Войку выждал несколько мгновений и осмотрелся. Он был один со своим счастьем и принесенными ими тревогами.

16

Прошла неделя. Войку каждый день пробирался в знакомый грот в подземном лабиринте, но Роксана не появлялась; только блаженная Евлалия, потрясая цепями, встречала его зловещим хихиканьем. Чербул кружил вокруг дворца, стоя на страже у княжьих покоев, он беспрестанно поглядывал на женскую половину. Юная княжна не показывалась. В душе сотника порой возникала тревога.

Но больше все-таки было надежды, больше радости.

Войку в первый раз испытывал такое чувство, не оставлявшее его ни на миг, даже во сне. На заре его будило ликование, поселившееся в нем в эти дни, распиравшее грудь. Просыпаясь с улыбкой, Чербул не сразу вспоминал, что наполняет его такой неуемной жаждой жизни. Вспомнив же, был готов на весь мир закричать: любовь! Сотник выходил на подворье; воины окатывали его до пояса ледяной водой из ушата, ему же по-прежнему было жарко. Хотелось петь, хотелось возвестить на все страны света, как ему хорошо. Иногда, засыпая, Войку мечтал; придут турки, начнется война, он совершит великий подвиг. Убьет самого сераскера или взорвет запасы пороха для османских пушек. И князь Александр наградит его, и отдаст ему Роксану в жены.

Но девушки словно след простыл. Войку это все больше беспокоило; даже тучи бедствия, все ближе надвигавшиеся на Крым, не могли отвлечь его от мыслей, связанных с нею.

Тревога же в Мангупе росла. Со стороны великих черноморских проливов приходили все более грозные вести.

Из Каффы один за другим прибывали гонцы. Приняв очередного посланца, князь становился все мрачнее. И отправлялись феодорийские скороходы — к генуэзцам, татарам, к королю Казимиру в Польшу, к Матьяшу в Буду, к папе в Рим, к синьориям в Геную и Венецию, к великому князю Ивану на Москву. Князь Александр часто собирал на совет патрициев и клир, подолгу совещался с епископом. Владетели земель и замков начали перевозить семьи и самое ценное имущество из своих горных гнезд в мангупские дома. В амбары князя и богатеев-торговцев, в отобранные базилеем вместительные лабазы при базарах и караван-сараях из деревень и монастырей доставляли хлеб, сушеную брынзу, вяленое мясо и другие припасы.

Рынки города становились все тише и малолюднее. Торговля свертывалась, корабли все реже заходили в Каламиту. Караванные дороги пустели, иноземные гости покидали город. Мангуп, однако, наполнялся людьми: жители деревень постепенно перебирались под защиту крепости. В столице стало больше песен, смеха; горожане и вновь прибывшие пили и гуляли. Начался пир, подобный тому, который, по доходившим до них слухам, давно шел в Каффе и Солдайе, в Алустоне, Чембало и всех других генуэзских поселениях Великого острова.

Дух разгула захватил, разумеется, и молодых воинов молдавского отряда. Не один уже войник сиживал на малопочтенной «кобыле» их подворья, не один, подвешенный за руки у стены, бывал бит сыромятной камчовой плетью. Но десятникам и сотникам становилось все труднее поддерживать среди своих людей добрый воинский порядок. У молодцев из-за моря завелись среди феодоритов друзья, потом и подруги; все чаще, проверяя каморы по вечерам, начальники недосчитывались оставшихся в городе земляков. Наутро гуляки с виноватым видом возвращались в отряд, безропотно принимали кару, но отлучки становились, тем не менее, все более долгими и частыми. «Хоть бы скорее сражение, — ворчал суровый Кочу. — Только бог войны и сможет обуздать этих повес».

Настал день, когда к Чербулу, виновато глядя в сторону, приблизился русоголовый Пелин. Бывалому рубаке стоило немало труда решиться на разговор. Пелин сообщил о своем намерении жениться на местной красавице, дочери мастера Саввы.

— А если завтра придет турок? — напомнил, слегка растерявшись, Войку.

— Стало быть, пане сотник, помру женатым, — рассудил войник, почесывая в затылке. — В этом городе, как придут супостаты, никому смертной доли не миновать, ни холостому, ни тому, у кого есть семья.

— Вот еще, — рассердился Чербул, — с чего панихиду завел? Отгоним ворога и вернемся в свою землю.

— Дай-то бог, — кивнул Пелин. — Только я в том случае, твоей милости не во гнев, в Мангупе остаться хочу. Нравится мне здесь, пане сотник, да и тесть обещает делу своему научить. Может, и выйдет, коли бог даст, из меня кузнец.

— А как же Молдова, Пелин? — спросил Войку.

— За землю свою молиться буду, — упрямо проговорил парень, — да и биться. Кто за Благородный Мангуп стоит — тот и Молдову обороняет, враг у нас один. Разве не так, пане сотник? Разве не потому прислал нас сюда Штефан-воевода?

— Так-то оно так, — согласился Войку, поняв, что войник решил твердо и добьется своего. — Только родина всегда — родина. Зачахнешь в тоске.

— Если уж тоска одолеет, вернусь в Орхей, — заявил Пелин. — Семью туда привезу. И займусь своим ремеслом дома. Разве кузнецам у нас мало работы?

Чербул в тот же день рассказал об этой беседе другим сотникам и десятникам своего отряда. Арборе, скупо усмехнувшись, промолчал. А Дрэгой сказал, что такие же разговоры у него были уже с двумя из его людей. И это, как думал старый сотник, было только началом, ибо на дворе стояла весна.