Беглецы, стр. 48

Поднялся и, шатаясь, с ножом в руке к дверям вернулся, взрезал путы на щеколде и дернул на себя дверь, увлекшую с собой и страшное зловоние той хибары тесной, к которой привел японец Ваню. Устюжинов едва не потерял сознание – жгло руку, от вони задыхался, тошнило от содеянного над человеком злодеяния. Не заходя, лишь заглянул вовнутрь, позвал:

– Петр Алексеич, ты здесь?

Но Ивану ответило молчание, громкий, пронзительный свист цикад да тихое шуршание мышей в соломе. Еще с охотничьих острожских пор привычкой сделал Иван носить с собою в замшевом га-манке трут, огниво и сальной свечи огарок. Зашел в хибару, пальцами корявыми, дрожащими долго высекал искру. Трут наконец затлел, Иван зажег бумажку, а потом и свечку, поднял над головой, пошел вперед.

Хрущова он увидел почти что сразу. Бывший капитан гвардейский сидел привязанным к толстому столбу, что посреди хибары врыт был. Разведенные от ужаса глаза Хрущова смотрели на Ивана не по-человечьи кругло, дико. В рот напихали ему тряпок, концы которых свисали на густую бороду плененного. Иван свечу поднес – макушка головы Хрущова на ширину ладони выбрита была и от воды блестела. Вначале решил Иван, что блестит от пота, но разглядел и привязанный на том же столбе, чуть выше головы, глиняный кувшин, из донышка которого, имевшего, наверно, крохотную дырку, капала на темечко гвардейца вода по капле.

– Вона как они тебя! – проскрипел Иван зубами и стал веревки резать, что держали капитана. Когда Хрущов от них освободился и вынул тряпки изо рта, послышались горькие рыдания, делавшиеся все громче и визгливей, и унять их плачущий не в силах был. Иван с размаху ударил Хрущова по щеке – Петр Алексеич икнул и умолк.

– Пойдем! Пойдем! – поднял его на ноги Иван. – Нельзя нам мешкать – галиот уходит!

– Вань, – шепотом сказал Хрущов, – они ж, собаки, поутру меня охолостить хотели. Обиделись на то, что бабу ихнюю я в щечку лобызнул! Всего-то!

– А будешь знать наперед, кого волен лобызать. Пойдем, голубчик, Богом тебя молю! Полчаса до отплытия галиота осталось!

– Пойдем, Ваня, пойдем. Не желаю с канальями оными дружить.

И, цепляясь за Ивана, он поднялся и, едва передвигая ноги, к выходу побрел.

И снова хрустела под ногами холодная высокая ботва на каком-то огороде, снова пронзительно шептали хоры цикад, а два высоких, богатырского сложения человека, совсем не похожие на хозяев земли, по которой бежали, спешили к морю. Иван совершенно не видел дороги, не помнил, где он шел около получаса назад, и лишь направление ветра, которое определял он своим горящим лицом, да негромкий шум волн вели его к берегу. Скоро под ногами зашуршала галька, но место, где брошена была лодка японца, Иван нашел не сразу и даже подумал, не унесло ль ее волной. Увидел он еще, что левей, к селенью, берег был полон народа, садящегося в лодки, которые отчаливали тут же и в море шли. В руках те люди держали палки – копья ль, ружья ль – Иван не знал.

– К нам плывут, стручки японские! Наших резать! – прошептал Хрущов, но Иван не ответил, за собой потянул.

Пригибаясь за огромными валунами, они подбежали к лодке. Дрожа от волнения, Устюжинов велел Хрущову на дно улечься, сам же тихо-тихо стал работать веслом, превозмогая боль и зная, что времени почти что не осталось, потом ударил по воде что было сил. Сидел лицом к морю и видел, что паруса на «Святом Петре» поставлены, услышал, как с грохотом подняли якоря. Видел еще Иван, как на одном расстоянии от берега плыли поодаль от него японские лодки – и они, и он к галиоту плыли. Чернели они всего саженях в полуста, а поэтому и приближалась его лодка с каждой минутой все ближе и ближе к ним, а до корабля саженей полтораста оставалось.

Вдруг Иван увидел, что одна из лодок с двумя гребцами от прочих отделилась и быстро к нему пошла. Иван от боли задыхался, от тяжести в руках, плечах, но колотил веслом что было мочи. А лодка с японцами уже совсем близко была. Один из них, в Иване чужого не признавая, спросил по-своему, но, когда ответа не получил, двинулась наперерез японская лодка. Увидел Ваня, что сидевший на корме японец держит свою палку наготове. Оставалось только несколько мгновений до того момента, когда их лодка столкнулась бы с байдарою Ивана, и он, не выпуская из рук весла, с сочным щелчком взвел уж курок на пистолете и, хорошо прицелясь, выстрелил в того, что на корме сидел с оружием. Тот вскрикнул пронзительно, но коротко, за голову схватился и тяжело уткнулся в спину своего товарища. И вот уж лодка их уткнулась носом в борт Ивановой байдарки, и тот японец, что впереди сидел, уж потянулся к Ване длинным лезвием меча, но удар весла, беспощадный, тяжкий, в голову ему пришелся и заставил как-то странно хмыкнуть и с брызгами, обдавшими Ивана, свалиться в воду.

Казалось, и на галиоте, и в лодках только и ждали выстрела Ивана, и над водой понесся треск пальбы ружейной, раздались сразу вопли раненых и чья-то брань. Волны на мгновенье выхватывались огнем из темноты и снова исчезали. Горько запахло порохом, дым стлался по воде и будто перемешивался с пеной волн. Оглушительно треснула пушка, и картечь, прошуршав по волнам, ударила меж лодок. Иван подплыл к галиоту, двигавшемуся уже под парусами, закричал изо всех сил:

– Трап, трап бросайте! – но за стрельбой никто и не услышал его вопль. Он закричал еще: – Трап! Аль уши вам всем позакладывало?!

– Гляди-ка! Да там никак Ивашка, сын поповский, и Петр Лексеич с ним! – послышался чей-то голос.

– Да, да! Я сие, скоты безрогие! – прокричал отчаянно Хрущов. – Трап кидайте, мать вашу так!

Трап спустили. Хрущов, несмотря на грузность, поднялся ловко, как молодой матрос. Иван, сунув за пазуху, где уже гремели пистолеты, снятые на берегу японском сапоги, полез за капитаном, который, едва вскочив на палубу, подбежал к одному из мужиков, вырвал у него из рук фузею и с удовлетворенным рыком пальнул туда, где маячили едва заметные в темноте лодки японцев.

Иван подошел к адмиралу, командовавшему обороной корабля и беспрерывно стрелявшему из мушкетонов, тут же заряжавшихся востроносым тихим Михайлой Переваловым.

– Чего тебе? – резко повернул адмирал к Ивану свое лицо, искаженное пылом боевым и закопченное пороховым дымом, – не узнал вначале.

– Вот, прибыл...

– Ты? А я уж не чаял... – опустил Беньёвский руку, мушкетон державшую с курком взведенным. Лицо его вдруг сильно дрогнуло, почудилось Ивану, что и слеза блеснула. – Не чаял, что поспеешь, жалел уж, что отпустил...

Иван протянул ему часы и пистолеты:

– Возьмите, один с зарядом даже – веслом я... Ох, ваша милость, и тяжко ж убивать! Тяжко!

– Сам знаю, что тяжко, – сурово сказал Беньёвский, – но надо, Ваня, а то тебя убьют. Что лучше? Пистолет же один возьми себе, подарок мой... за то, что отпустил тебя. Ну а японца русского привез, Хрущова то есть?

– Да вон палит! – улыбнулся Иван, а предводитель только хмыкнул и сказал то ли про юношу, то ли про Хрущова:

– Ну и счастливец!

9. ПОСПЕШАЛИ МЕДЛЕННО

Ночной бой с японцами произвел на мужиков впечатление тяжелое. И не потому, что поубивало или ранило кого-то, – одними лишь царапинами отделались да недолгой глухотой от пушечной пальбы, к которой были непривычны. Но в сознание их другое впилось: в заморье православных, как видно, не привечают. Противно и обидно было то, что шли их резать, должно быть, те, с кем они менялись днем товарами, от штурмана втихую пили рисовую водку, братались, целовались. Кое-кто из мужиков считал, что тех на лодках ночью не было, а посылались штурмовать корабль лишь холопы главного японца, который злого ехидства ради, из ненависти богопротивной и желания пушным товаром завладеть и предпринял татьбу ночную. Другие суждение такое отвергали и говорили, что столь великое количество холопей не смог бы он для гадости своей собрать, а пригласил и голытьбу японскую. Итак, судили розно, но договорились меж собой, чтоб впредь идолопоклонникам ласк не расточать и быть ежеминутно начеку с ушами на макушке, – заморье мужиков обидело.