Сироты квартала Бельвилль, стр. 28
Клоди, еле дыша, уже совсем обессилев, рванула на себя дверцу, нырнула в открывшуюся щель и, окончательно задохнувшись, ввалилась в темное, пропахшее пылью и тряпками, нутро. И вдруг близ себя она ощутила что-то мягкое, большое, живое. Это мягкое слабо вскрикнуло, забормотало в ужасе:
— Кто? Кто? Кто это?
— Сими, ты?!
— Диди? Ох, боже мой!
Восклицания раздались одновременно. И почти одновременно обе в темноте столкнулись, упали в объятия друг друга и залились слезами.
— Какое счастье, что я тебя нашла! Ведь я так хотела тебя найти! — шептала Клоди, уткнувшись носом куда-то в волосы Сими и с блаженством вдыхая знакомый запах.
— Какое счастье, что это ты! — вторила Сими и целовала, целовала, обливая слезами все, что попадалось ей в этой кромешной тьме: то щеку, то ухо, то затылок Клоди.
Первой опомнилась Клоди.
— Тише, ради бога, тише, — горячо зашептала она на ухо Сими. — Говори только шепотом. Нас могут выследить, и тогда все пропало…
— Кто? Кто может выследить? — тоже шепотом спросила Сими, а сама уже задрожала от страха.
— Ги и Жюль — они за мной гнались, — шепнула Клоди. — Ты передачу видела? Все знаешь?
Вместо ответа Сими снова заплакала.
— Я здесь прячусь тоже от них, — лепетала она сквозь слезы. — Вспомнила, как ты здесь пряталась, и прибежала. Я так боюсь, так боюсь… Ги вернулся такой возбужденный, сказал, чтоб я собиралась, что мы с ним скоро уедем далеко-далеко. Конечно, я стала спрашивать, где ты, почему нет тебя. Он сказал, что ты скоро приедешь, что осталась с Жюлем… А тут вдруг является Жюль, без тебя. Я спрашиваю, а он что-то бормочет, не может ответить. Я заподозрила что-то страшное, подумала, что Ги от тебя как-то избавился, стала приставать, настаивать… Тогда Ги просто взбесился, набросился на меня с кулаками, стал все расшвыривать, сказал, что я — никудышная жена, что никогда и ни в чем его не понимала… Я заплакала, а он хлопнул дверью и ушел. Тогда, чтобы как-то успокоиться, я включила телевизор и… и… — Поток слез заглушил то, что еще шептала Сими. — Боюсь, боюсь!..
Клоди крепко обняла, как старшая, свою потерянную подружку:
— Сими, душечка, не плачь. Давай вместе думать, что делать.
Сими прижалась к ней — точь-в-точь ребенок к матери.
— И еще явились инспектор Дени и какой-то тип из полиции, только в штатском. Стали меня расспрашивать, когда я в последний раз видела Ги, что он говорил, куда отправился, и про тебя, куда ты девалась. Я сказала, что не знаю, а они так на меня посмотрели — ужас! Не поверили, видно, ни одному моему слову… А ушли они — стали звонить репортеры. Не успела я оглянуться — они забрали все наши фото со стенок. А Желтая Коза их всех зазывала к себе и что-то им наговаривала. Ведь это очень опасно, правда? Я должна непременно предупредить Ги, как-то его разыскать, а то его снова засадят в тюрьму.
Клоди про себя поразилась близорукости и наивности Сими.
— Теперь послушай меня, душенька, — сказала она все тем же шепотом. — Послушай, что случилось со мной.
И она принялась еле слышно рассказывать, что произошло, когда она с двумя приятелями отправилась «развлекаться», как сказал Жюль. Сими слабо ахала, ужасалась, но где-то в середине рассказа Клоди заметила, что Сими почти не слушает ее. Девочка возмутилась:
— Сими, о чем ты думаешь?! Я рассказываю тебе такие важные вещи, а ты меня даже не слушаешь!
— Тсс… Тише… — в величайшем испуге прошептала Сими. — Кажется… кажется, кто-то стоит за дверью.
Клоди мгновенно смолкла, прислушалась. В самом деле, за дверью что-то как будто шевелилось. Внезапно послышался глубокий вздох. У Клоди замерло сердце — значит, скрыться не удалось, их выследили?
Она приблизилась к двери. За толстыми досками тяжело, с присвистом дышали. Потом послышалось нечто вроде царапанья — кто-то явно хотел проникнуть в каморку Хасана. Клоди протянула в темноте руку, и вдруг из-под двери раздался тоненький, жалобный, нетерпеливый визг.
— Казак! — ахнула Клоди. — Жив! Нашел меня! О, Казак!
Она приоткрыла дверь, и Казак, бедный, преданный Казак, вполз в темное убежище и со стоном привалился к девочке.
24. Репетиция
Сквозь забрызганные дождем окна был виден старинный квартал Марэ: блеклые, оранжево-желтые и серые дома с контрфорсами, построенные еще в XVII столетии, подстриженные хитрыми барочными узорами сады отеля госпожи де Севинье — то причудливый фонарь, то статуя рыцаря, то водосточная труба с головой сказочного чудовища. Но день начинался скучный, серый, зябкий.
И тем неуместней, нелепей выглядели в этом осеннем промозглом свете праздничные блестящие инструменты. Крутобедрые сине-красные гитары были похожи на женщин в парадных бальных платьях, затканных серебряной мишурой. Томно перетянутые в талии, они под руками гитаристов двигались как живые, отбрасывая при каждом движении зеркальные блики-зайчики на стены, на пол, на лица самих музыкантов. А тарелки ударника казались и вовсе качающимися солнцами, случайно попавшими в эту сумрачную квартирку.
— И долго еще вы намерены ее ждать? — спросил сплошь заросший бородой и усами ударник Бернар своих товарищей — двух гитаристов, Жана и Паскаля, и пианиста Марселя — щуплого на вид блондина в очках. Марсель был самым старшим в этом маленьком оркестрике, всюду путешествующем с Жаклин Мерак, аккомпанирующем ее песням. От Марселя ждали ответа и другие музыканты.
Однако Марсель не удостоил их ответом. Он пробежал рассеянно своими длинными гибкими пальцами по клавишам и сказал:
— Давайте не вибрировать, ребята. Тем более, что ноты и текст у нас есть и мы можем пока разучивать.
Мурлыкая себе под нос, он сыграл очень тихо вступление, потом перешел к самой мелодии:
— Жаклин повезло, — пробормотал Бернар. — Песня будет иметь успех, я уже чувствую.
— А если бы вы знали, ребята, как Жаклин придумала все это оформить! — воскликнул Марсель и принялся рассказывать: — Вот представьте: на рояле в темном, невидимом для публики углу лежат нужные ей аксессуары. Первый куплет она поет с пестрым зонтиком и цветком — ей двадцать лет, она юна, она полна радости и легкости.
Потом я передаю ей незаметно два других предмета — зонтик потемнее и большую хозяйственную сумку. Второе четверостишие она поет более утомленно и приземленно, у нее нет уже той легкости и задора, как в двадцать лет. И, наконец, она перед слушателями — с черным зонтом, в черной большой шали, сгорбленная, старая, мудрая. Зонтик все ниже, ниже, она все больше склоняется под тяжестью жизни и к последним двум строчкам зонтик совершенно скрывает ее лицо, свет гаснет, и Жаклин исчезает. И музыка тоже как будто гаснет.
— О-о-о, вот это будет номер! — выдохнул Бернар, и два гитариста всплеснули восторженно руками. — Я думаю, «фаны» сломают не один десяток стульев после этой песни! А кто же автор, тебе известно, Марсель?
— Нет, — качнул головой пианист. — Знаю только, что прислали песню из горной деревушки, где родился этот парень — Жюльен, приятель Жаклин… Он и раньше говорил, что знает одного молодого поэта в глуши — автора многих песен. А музыка… музыка моя, — смущенно прибавил он. — Кстати, Жан, ты наврал в мелодии. Не «ля», а «си»… — Он взял «си» на клавиатуре, ударил несколько раз. — Слышишь? Ну-ка, повтори.