Знамя любви, стр. 73
Рядовые, как обычно, не имели ни малейшего представления о том, куда и зачем их посылают. Они вскочили на заре по звуку горна, втиснули свои тела в стоявшие колом мундиры, построились и зашагали навстречу несильному, но обжигающему ветру. На минуту мелькнуло солнце, бившее прямо в глаза и обозначавшее таким образом направление их пути – на восток. Затем его затянули тучи, и солдаты склонили головы, спасаясь от мокрого снега. Он, однако, вскоре исчерпал свои силы, вышло солнце и согрело солдат. В их рядах послышались шутки и смех, каждый обещал соседу к концу дня богатую добычу и реки вина, ибо безошибочный инстинкт человека на войне подсказывал им, что в этот день они, наконец, встретятся со своим противником на поле брани.
Но одного он не мог им подсказать, а именно, что Фридрих самолично наблюдает с колокольни Росбаха за их продвижением, что ему помогло солнце, услужливо блеснувшее на их длинных штыках в тот самый момент, когда они заходили в ущелье, и что конники Зейдлица уже в седле и подтягиваются как можно ближе к возвышенностям у Росбаха.
Глава II
Передовые части французской пехоты остановились у обочины дороги, ожидая, что им принесет время после полудня. Встали они на небольшой возвышенности над деревней Росбах. Под ней, впереди французов, протекал ручей, за которым виднелось несколько холмов под общим названием Янус. Из труб нищих хибарок Росбаха валил дым, но иных признаков жизни не было заметно. Солнце зашло, и к северу от Росбаха, где за взгорками засели пруссаки, собирались тучи.
С их стороны задувал ледяной ветер, и солдаты, ругая его на чем свет стоит, то били для согрева ногой об ногу, то хлопали себя руками по бокам. Без особого интереса наблюдали они продвижение союзнической кавалерии на правом фланге вниз, к ручью, и к селению Райхартверден, смутно проглядывавшему сквозь деревья. Между кавалерией и пехотой стояла французская гвардия в красных мундирах, там же, эскадрон за эскадроном, занимали позиции австрийские части под командованием Бретлаха и Траумансдорфа.
Даст Бог, они сделают всю грязную работу за нас, – от всего сердца пожелал бравый солдат.
– Это чтоб девушки потом говорили, что победу завоевали кавалеристы? – улыбнулся ему Генрик.
– Ах, пусть говорят, что им в голову взбредет, лишь бы вернуться к ним потом.
Кто-то засмеялся. Вдали раздался голос горна, все головы повернулись в его сторону. Кавалерия задержалась на этом берегу ручья.
– Чего они ждут?
– Мундир, небось, испортить не хотят.
Генрик медленно пошел по дороге по направлению к Жаку Бофранше. Солдаты полка де Майи после спешного перехода по пыльной дороге были потные и грязные, но мушкеты сияли чистотой, холодное оружие сверкало. Строй, естественно, нарушился, расхаживающие между замерзшими людьми офицеры старались их подбодрить.
– Голову выше, Легранж. В раю будет тепло.
– О да, месье.
– А уж куда пруссак попадет – даже не тепло, а жарко.
– Чего мы ожидаем, месье?
– Спроси Господа Бога, Вильбоа.
– Он не сумеет ответить. Они ведь и от него все скрывают.
«С чего они так веселятся? – подумал Генрик, – Что смешного видят вокруг себя? Еда плохая, плата грошовая, впереди или смерть, или увечье, а они между тем шутят и смеются, словно сидят в своем любимом кабаке».
Его не переставали удивлять терпеливость и невероятная выносливость рядовых. Но сегодня их терпению пришел конец: им было известно, что они находятся на расстоянии выстрела от врага, в поисках которого уже исходили не одну сотню миль, и им страстно хотелось наконец разделаться с ним. Подошел Жак. Они с Генриком перешли на другую сторону дороги, где их не было слышно.
– Что происходит, Жак?
– Луи говорит, что первой пойдет в атаку кавалерия.
– Вверх на этот холм? Я ей не завидую. Да и что там атаковать? Деревня словно вымерла. Мне кажется, Длинноносый в очередной раз передумал и дал от нас деру. – Генрик взглянул вверх на дорогу, где отдельно от группы своих офицеров стоял Луи и пристально вглядывался в молчаливую деревню.
– Мы пойдем в атаку на воздух, – нетерпеливо сказал Генрик.
– Не думаю. Что именно там, не знаю, но чую нутром, что за этой тишиной что-то, да скрывается. Чересчур там тихо. – На обычно веселое лицо Бофранше набежала тень. Он снова бросил взгляд на ожидающую приказа кавалерию, а затем на голый склон.
– Сжалься над нами, Боже, если придется брать эту высоту.
Вдруг смех и шутки в строю смолкли, все задрали головы и обратили взгляды в сторону склона. Воздух наполнился глухим топотом, земля под ногами людей ощутимо задрожала. Топот стал громче. Кое-кто из солдат вскочил на ноги, рука Генрика невольно потянулась к шпаге.
– О Боже, смотри! – Глаза Бофранше, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Тысяча белых плюмажей на миг показалась над перевалом, затем прусская кавалерия с могучим грохотом перевалила через него и галопом ринулась вниз. Она сползала по склону мощной лавиной желтых мундиров и кирас, сверкающих в лучах заходящего солнца, и с саблями наголо, искрящимися в предзакатном розовом свете. Французские пехотинцы, разинув от неожиданности рты, ошалело глядели, как передовые эскадроны бросились в воду ручья, вздымая тучи брызг. Не замедляя хода, они врезались в расположение французов, громя их лейб-гвардию. Эскадрон за эскадроном прусских кавалеристов, рослых людей на рослых конях, в безупречном боевом строю переваливал через холм и обрушивался на французов. Удары стальных клинков, громкие выстрелы карабинов, которыми были вооружены союзнические войска, стоны раненых людей и ржание лошадей, истерические пронзительные завывания рожка смешались в оглушительный шум, перекрываемый, однако, непрекращающимся мерным грохотом копыт скачущих галопом коней, который приводил наблюдавших эту сцену французов в состояние немого ужаса.
Французские пехотинцы увидели, что под натиском пруссаков их кавалерия, вернее масса смешавшихся в схватке конников обеих сторон, со сверкающими клинками над головой, плюмажами и касками, окутанная дымом ружейных выстрелов, откатывается на юг. Еще какой-то миг кавалеристы Бреслау отчаянными усилиями сдерживали отступление, но свежие волны желтых мундиров поглотили синие и решительно их оттеснили. Шум затихал. Склон принял прежний пустынный вид, лишь земля на нем превратилась в коричневую кашу.
Поднятая лошадиными копытами пыль медленно оседала и, подхваченная ветром, уносилась вдаль. Вся операция заняла не более десяти минут.
– Построиться! Построиться!
Повинуясь команде, многократно повторенной сержантами, солдаты быстро выстроились вдоль дороги. Многие из необстрелянных еще юнцов со страхом поглядывали вниз, где у ручья стонали и звали на помощь раненые и бросались из стороны в сторону обезумевшие от ужаса лошади без седоков. Остальные солдаты не спускали глаз с невинных холмиков, ожидая, что вот-вот оттуда вновь донесется гибельный грохот копыт. Людям не стоялось на месте, они переминались с ноги на ногу, словно животные, обеспокоенные запахом крови.
– Здесь стоять!
Генрик, отведя назад ножны со шпагой, обходил ряды своих подчиненных.
– Прикажите наступать, месье! Мы и так заждались!
– Терпение, Пингау! Придет наш черед, и скоро! Из-за перевала донесся приближающийся бой барабанов.
– Слышите? Долго ждать не придется! – закричал Генрик.
В горле у него пересохло, голос звучал хрипло. Он остановился около Корню, ротного барабанщика.
– У тебя озябший вид, мальчик! Погрей руки, нам нужно слышать твой барабан.
Мальчик кивнул. На его посиневшем от холода застывшем лице выделялись большие испуганные глаза.
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать, месье! – Барабанщик дрожал. Не прекращающиеся ни на секунду громкие крики раненого конника начали действовать на людей.
– Тринадцать! – во всеуслышание повторил Генрик. – Когда мне было столько лет, Корню, я еще бегал в детских штанишках, – Генрик понимал, сколь фальшиво должна звучать эта фраза, но даже в этот момент она вызвала восхищение у солдат – они любили своего польского офицера.