Искатель. 1965. Выпуск №5, стр. 23
Вышел в радиорубку.
Федор все работал на ключе. Даже не посмотрел в мою сторону.
Я шагнул к трапу.
Портфель пришлось взять в зубы: чтобы удержаться на трапе, нужны были обе руки. Так, с портфелем в зубах, я и выглянул из люка в боевую рубку. И сразу увидел боцмана. Он показывал на меня пальцем и смеялся.
Стараясь не смотреть на него, я кое-как выбрался из люка и встал.
— Товарищ командир, ваше приказание…
— А как акулы? — крикнул, не оборачиваясь, командир.
— Посмотрим! — сказал я.
— Тьфу! — возмутился боцман. — Типун тебе на язык! Сдурел?
Он сосредоточенно глянул мимо меня и медленно повернул голову. И я заметил, что все в рубке молчат и смотрят туда же — вперед. Но сам посмотреть не решался. Что-то изменилось вокруг. Я не понимал и, не решаясь посмотреть, уставился в спину Андрея.
Было тихо.
Вот оно что: тихо было за стенами рубки. В океане.
Тогда я поднял голову. За стеклами впереди вставала волна. Но это уже нельзя было назвать ни волной, ни стеной воды — просто вода, за которой отныне ничего больше не существовало. Она молчаливо и стремительно задергивала последний клочок неба.
— Портфель здесь? — негромко спросил командир. — Так точно, — услышал я свой голос. — И фотография… в портфеле.
Боцман, легко шагнув, встал рядом с Андреем и тоже взялся за штурвал.
Командир чуть повернул голову.
— Спасибо, юнга.
Я сглотнул слюну.
— Теперь отнесите все на место.
— Есть…
Это было жестоко! Куда я полезу сейчас, когда… Я сел, свесив ноги в люк, взял в зубы портфель. И не выдержал — вскочил, ухватившись за какую-то скобу.
Обрушился рев.
Катер сильно тряхнуло, он забился, стремительно полез вверх.
Дыхание у меня перехватило.
— Выполняйте приказание! — крикнул командир.
— Есть!
Но прежде чем спуститься, я взглянул на креномер. Стрелка прибора залетала за цифру пятьдесят. А критический крен — сорок пять градусов…
И все-таки мне удалось добраться до каюты и даже укрепить занавеску. Все опять было на своих местах. Все по-прежнему.
И я знал, что за портфелем он меня больше не пошлет…
Федор дожевывал галеты и слушал эфир.
— Пятьдесят шесть на креномере, — сказал я, усаживаясь рядом.
— Точно?
— Сам видел.
— Хороший корабль, — сказал Федор.
— Да.
В животе у меня не было ни холода, ни тепла — там просто все одеревенело. И руки, и ноги, и спина — все тело было как деревянное. Ни на минуту не удавалось его расслабить.
Федор принялся проверять по описи запасные комплекты радиоламп и заставил ему помогать. А в начале каждого часа я включал передатчик и отстукивал на ключе: «Как меня слышите? Есть ли что для меня? Для вас ничего нет. Связь прекращаю до…»
«…тринадцати часов».
«…пятнадцати часов».
«…шестнадцати часов».
Почти не качало больше, а берег, приближаясь, растягивался вширь, и я опять узнавал те склады, высокое здание, краны и видел мачты других кораблей, неподвижно стоявших у причалов — около земли. И дальше, за кораблями, все была земля. Над ней летели разлохмаченные облака, и то припускал дождь, то светило солнце — было ярко, мокро, покойно…
Я стоял на баке, по авралу мое место там. Готовил носовой конец. Он потяжелел — намок, хотя просмолен был основательно. Я перебирал канат, ощущая ладонями его тяжесть, влагу и шершавинки, и уже видел, как брошу его и как он шлепнется на причал, на землю.
Она была все ближе.
Моряки на других кораблях, те, кто был наверху, смотрели в нашу сторону. И с берега тоже смотрели. Люди шли по пирсу, останавливались и смотрели. Портовые рабочие, докеры. Шли моряки с американского эсминца. Вон и наши ребята — с других катеров.
Народу на пирсе становилось все гуще. Когда мы подошли к тому месту, где должны были швартоваться, там стояла уже большая толпа. Они кричали, махали руками. Наши вели себя спокойно, а матросы с эсминца засвистели.
— Кранцы на левый борт!
На берегу перестали шуметь — может, услышали. Я встал поудобнее, приготовился.
Опять пошел дождь.
Двигатели смолкли, стало совсем тихо. Не будь на причале никого, я, наверное, услышал бы, как дождь шлепает по асфальту.
— Отдать носовой!
Канат перелетел узкую полосу воды между нами и берегом. Сразу человек пять из толпы бросились, чтобы его подхватить, и поймали на лету.
Я нагнулся, выбирая слабину.
Последний раз ненадолго взревели двигатели. Катер толкнулся бортом о сваи причала.
Кто-то засвистел на берегу, и толпа как взорвалась…
Мы сошли на землю. Нас окружили, хлопали по плечам, говорили все разом, смеялись. Где-то рядом вякал автомобильный гудок. Я увидел Рябинина. Джон, размахивая руками и улыбаясь, кинулся к Пустошному, потом к Федору, осторожно обнял его за плечи.
— Здорово! Отлично! Русские моряки показали, на что они способны, не правда ли? Поздравляю от всей души!..
За ним в толпу пробирались люди с фотоаппаратами.
— О, я могу перевести, — суетился Джон. — Несколько слов, американская техника, не правда ли? Наша фирма…
Как он суетился, этот приказчик с косо подбритыми височками, сколько беспокойства было сейчас в его нагловатых глазах!.. У меня под ногами земля покачивалась, потому что я только сошел с палубы. А у него-то почему?
Джон увидел меня.
— Здравствуйте! Я очень восхищен и рад вас видеть. Пожалуйста, несколько слов. Как наша аппаратура? Вы должны…
«Должен», ого! Сказать бы тебе!..
— I'm sorry… — ответил я. И улыбнулся.
Так сказать, для вежливости.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Домой дорога длинная… Впереди океан лежит непочатый, целиком. Гладко отполированный солнцем, он как огромная драгоценность; проворонили ее все искатели сокровищ! Мы зайдем еще в Нью-Йорк, Сен-Джонс, оттуда в Рейкьявик, и уж потом, из Исландии, — в Мурманск, но таким наш путь можно увидеть на карте. А посмотришь с палубы вперед — Россия, конечно, прямо по курсу.
Знаю, что так только кажется, да поверить не могу, Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других, которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, словно успокаивает: недолго уж, недолго…
Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…
Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:
— Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?
— Юнге оставь, он любит.
Это сказал боцман.
Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.
Скоро увидимся с Костей… Он, конечно, здоров. Узнает, что мы вернулись, и придет. Расскажу ему обо всем… Но разве расскажешь?..
— Явился!..
Гошин смотрел, грозно шевеля бровями.
— Не пугай, — сказал я, остановившись на последней ступеньке трапа. — Две порции рубану!
— И посуду помоешь.
— Помою.
Боцман сказал тем, кто пообедал:
— Пошли, пока время-то есть…
Я шагнул в сторону.
Они выбрались на палубу — позагорать. За столом остался один Андрей. Он тоже недавно сменился с вахты. Сидел, допивал свой компот.
Я сел напротив, налил из бачка полную миску борща:
— Счастливые люди певцы, правда?
— То есть?
— Одарила природа голосом — и на весь мир слава.
Андрей поперхнулся.
— Мудрец!.. Тебе известно, сколько Собинов работал над ролью Фауста! Десять лет!
— А ты откуда знаешь?
— Знаю, — сказал Андрей и задумался, потирая горбинку на носу.
Гошин собрал со стола грязную посуду, покачал головой:
— Десять лет! Ай-ай-ай!..
И понес посуду на камбуз.
— Я не мудрец, а кутенок, — сказал я.
— Обиделся?
— Очень надо!
— Кутенок — это хорошо…
Андрей смотрел на меня без усмешки, продолговатое лицо его было задумчиво.
— Кутенка все любят… За оптимизм. Никто ему хвост еще не прищемил — вот этот хвост и дрожит от восторга. По любому поводу. И человек примерно тоже так, пока его не стукнуло, пока он только радуется жизни, а не вмешивается в нее. Потом щенячьего оптимизма меньше… Тебе бы еще не вмешиваться, если бы не война.