Дурочка, стр. 5

— Красота! — подтвердил отец Василий.

— Красота! — как эхо повторила молодуха. — А праздники как праздновали! — не могла угомониться. — На Крещение после службы к реке Подстёпке шли. Впереди батюшка наш, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним — весь народ. Там посреди Подстёпки стоял крест, изо льда вырубленный, голубой. Сиял весь на солнце. У креста вырубали прорубь, и в той проруби народ купался. В мороз голые купались — и ничего. И больные купались, чтобы выздороветь. И выздоравливали… Вера потому что была!

— А сейчас где ж ваша вера? — спросила тетка Харыта сурово. — Кончилась?

— Нет, не кончилась, — прошептал батюшка.

— А не кончилась, так служи.

— Как служить, когда храма нет? — спросил.

— Как храма не стало, он и запил горькую. Раньше гребовал, — сказала молодуха.

— Где двое или трое соберутся во имя Мое, — там Я посреди них, — сказала тетка Харыта, пытливо на отца Василия глядела. — Где двое или трое соберутся во имя Его, там и церковь Его. Понял ли ты, батюшка?

— Понял, матушка, — отозвался.

— И не пей больше, батюшка, — строго, как мать, выговаривала тетка Харыта ему. — Ты здесь службу несешь, тебя здесь сам Господь поставил, — и зашептала в его ухо что-то.

Загорелся огонь в узких глазах отца Василия. Дослушал, из тележки встал:

— Спасибо, матушка…

— Так-то, батюшка, — ответила.

Стояла на костыльках в пыли.

— Теперь похристосываемся, — сказала.

Встал отец Василий на колени в пыль, чтобы вровень с теткой Харытой быть.

— Христос воскресе! — громко сказал, будто в церкви, чтоб весь народ услышал.

— Воистину воскресе! — улыбаясь, сказала тетка Харыта.

Глаза в глаза друг другу посмотрели. Расцеловались. Трижды.

— И со мной похристосывайся, тетечка! — попросила молодуха.

Тетка Харыта ее попытала:

— Как зовут тебя? И кто ты отцу Василию?

— Боканёвы мы, из подкулачников, — назвалась молодуха. — А отцу Василию я — дочь духовная… Марьей зовут.

Поцеловались.

15

Чистым сильным голосом запела Ганна:

Посыпались в сумки детей хлеб да картошка. На шею Чарли надела баба свою гирлянду из лука. Сестрам вручила огромную тыкву: они втроем ее держали, обняв как живую, щечками к ней прижавшись.

Тетка Харыта стояла с иконкой в руках. Около нее выстроилась очередь из баб. Подходили к иконе, падали на колени, целовали. Перекрестясь, отходили. Давали тетке Харыте крашеные яйца. Та укладывала их в мешочек: осторожно складывала, чтоб не побились.

пела Ганна, глядя с улыбкою на небеса, словно бы увидев там кого-то.

Люди стояли, слушали, на небеса украдкой посматривали: что там Ганна увидала?

— Глянь-ка! — сказал кто-то тихо. — Солнце играет…

Задрали головы.

Небо было синим-синим, будто его специально покрасили к празднику. И в нем, словно в чаше, крашеным яйцом солнце каталось туда-сюда: играло будто.

— Разойдись! Разойдись! — вдруг услышали чей-то грозный голос.

Расталкивая народ, шел к тетке Харыте крепкий мужчина в полувоенном френче, Председатель.

— Слушаете?! — радостно закричал он. — Вот вы и попались, голубчики, товарищи глухонемые, мои дорогие. Раз слушаете — значит, не глухие. Значит, и говорить умеете! Что и требовалось доказать. Не вышло у вас! Попались! Теперь слушайте меня! Теперь попробуйте не услышать! Сюда вас в пески сослали на перевоспитание, а вам здесь плохо? Глухими притворились! Уши песком засыпало? На север пошлю, кому здесь не нравится, там вам ухи-то прочистят: снежком ототрут, до кровушки! Слушайте, товарищи бывшие кулаки, что вам ваш Председатель скажет! Завтра все на колхозное поле, в степь! Буряков, Попов, Рогозин, — ткнул он пальцем в мужиков, — вы завтра на помидоры отправляйтесь, к Стасову хутору. Ясно? Я говорю: ясно?

Те молчали, смотрели на него не мигая, будто не слыша. Потом повернулись, ушли.

— Королева, Забирюченко, Бойко! На баштан завтра в Пологое Займище поедете, гарбузы сажать. Слышите? — поглядел на баб. Те посмотрели на него не мигая, повернулись, исчезли.

— Вы крестьяне или кто? — закричал чуть не плача. — Земля скоро как камень будет: зубами не угрызешь… Анна! — увидел бабу, что тыквы продавала. — Пшеничная Анна! Поведешь завтра баб на сахарный тростник, в пойму. Культура новая, надо освоить…

Пшеничная Анна, тыкву приладив к голове, как кувшин, мимо Председателя перегруженной ладьей проплыла не дыша. И не вижу будто тебя, и не слышу.

— Ластовкин! — ткнул в мужика с курицей. Тот не дослушав повернулся, ушел.

— Петр! — позвал мужичка в драной фуфаечке. — Рыбаков!

Тут же исчез Рыбаков. На плечах корзину с рыбой, будто с серебром, уносил.

— Боканёва! Подкулачница! Попа возишь? Стой, твою мать!

Быстро уходила молодуха, уводя батюшку под руку, толкая перед собой пустую тележку.

— Канарейки! Слышите меня?

Канарейки, муж и жена — одна сатана: волос желт, лица конопаты, оба пьяны, море им по колено, а уйти некуда: они верблюда продавали. Застыли Канарейки, Председателя увидав, постояли-постояли, да и пошли себе, засвистав вдруг по-птичьему, будто не муж они и жена, а две птички-невелички, две канареечки-пташечки, — идут себе, покачиваются да посвистывают, ничего не слышат. Верблюд сидел в пыли, жвачку жевал, на Председателя сверху вниз смотрел презрительно, как паша. Заело Председателя, плюнул верблюду под ноги, в пыль:

— Не смотри на меня так, козел!

Верблюд повернул к нему голову, скучно пожевал губами, вытянул длинно шею да как плюнет в него!

Весь в зловонной пене Председатель стоял.

— Ничего! — сказал верблюду, утираясь. — Ничего! В колхоз пойдешь! На скотный двор! Я тебя заставлю власть уважать!

Отошел, утираясь.

Древняя старуха к Председателю кинулась, кукурузный початок тычет в лицо, беззубым ртом улыбается: на, мол, купи.

— Отойди, — отмахнулся, — старая.

Та все тычет.

— Или ты меня не слышишь тоже? — погрозил.

Та ухо подставила, спросила:

— Ась?

— Уйди от меня, бабка!!! — заорал что есть мочи прямо ей в ухо. — Стрелять вас надо! Кулачье недобитое! Враги! Всех, всех расстрелять!

Отскочила от него старуха, кукурузный початок в пыль бросила — и бегом от Председателя.

— Все ваше племя жадное! — ярился Председатель. Шел по торговым рядам. — От детей до стариков! Всех до одного! Как бешеных собак! Перестрелять!

Люди спешно уходили, бросая товар. Убегали.

— Подайте Христа ради! — стоял у рядов Чарли, выклянчивал.

Председатель обернулся:

— Ты откуда? Из детдома? Я Тракторине Петровне просигнализирую: опиум агитируешь! Вон отсюда!

Побежал Чарли. Дети и тетка Харыта тоже убегали, сев на лошадку.

На пустынной базарной площади осталась одна Ганна.

— А ты откуда? — спросил Председатель Ганну. — Из детдома?

Ганна молчала. Молча смотрела.

— Что, тоже из этих? Из глухонемых?! — с издевкой спросил Председатель.

запела Ганна.

Она пела и пела, глядя вверх. На небеса.