Дурочка, стр. 22
Мы начали прощаться тоже. Мама не плакала. Она была как бы в лихорадке. Она смотрела на нас с Надькой будто бы издалека сухими строгими глазами, словно смотрела не на нас, а прямо в нас, вовнутрь, заглядывая нам в душу. Она обняла и поцеловала Надьку, потом меня. Она поцеловала меня в щеку, будто обожгла, — такие сухие, горячие были у нее губы.
— Мама! — сказал я.
И нас с Надькой потащило толпой внутрь.
7
Нас построили в спортзале по пионерским отрядам, всю дружину. Наша пионервожатая — Тракторина Петровна, седая старуха в пионерском галстуке, — вышла и сказала:
— Сейчас мы поедем в степь, подальше от города. Сегодня ночью кончается время ультиматума и наступает время «Ч». Сначала, от первого ракетного удара, погибнут те, кто останется в городе. Мы погибнем от второго удара, но мы будем единственными жертвами с нашей стороны. Дальше ударят наши ракеты и уничтожат Америку в считанные минуты. Вы, дети, станете героями, как Павлик Морозов, как Володя Дубинин. Наши имена узнает вся страна. О нас будут слагать легенды и петь песни. Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
— Всегда готовы! — прокричали мы.
Нам раздали сухой паек — целлофановые пакеты, в которых лежали шоколадные конфеты «Озеро Рица», вафли, печенье и мандарин, как в новогодних подарках. То ли потому, что они были уже приготовлены к Новому году, то ли потому, что это было — в последний раз.
8
Мы бежали по темным улицам, взявшись за руки, по двое, к автобусам. Мы бежали сначала по улице Победы, где стояла наша школа. Мимо Дома офицеров, куда мы всей семьей ходили смотреть кино или на концерт. Потом по улице Советской Армии, мимо дома, где мы живем: дом под номером восемь. По Авиационной, мимо «дежурки» — дежурного магазина, где мы брали хлеб — черный хлеб по четырнадцать копеек и белый хлеб по двадцать копеек за килограмм; к буханке белого часто давали довесок — корочку хлеба, которую мы с Надькой не доходя до дома съедали. Мимо улицы Ленина, по которой мы шли каждый год на парад. Мимо проспекта 9 Мая, где стояла баня: там папа парил меня в парной веником из полыни — березы в нашем краю не росли. Мимо Солдатского парка, здесь мы катались на каруселях: два самолета носились по кругу — за штурвалом я и Надька. Я бежал и прощался с городом. Это была вся моя жизнь.
9
У КПП стояли автобусы. Я побежал сильнее, чтобы залезть первыми. Надька выдернула руку из моей и остановилась. Я оглянулся. Она стояла в золотом свете фар и, тяжело дыша, руками придерживала живот. Казалось, она держит золотой шар, прижимая его к себе — чтобы он не улетел.
— Сюда! Сюда! — закричала Тракторина Петровна, маша нам из дверей автобуса красным галстуком.
Мы с Надькой подошли к автобусу. Тракторина Петровна пропускала в автобус, сверяясь со списком. Когда подошла наша очередь, я сказал:
— Марат Сидоров. Надежда Сидорова.
Она отметила меня, а Надьку не нашла.
— Ее нет в списке, — сказала она. — В каком она классе?
— Она не учится, — сказал я.
Тракторина Петровна с удивлением посмотрела на Надьку.
— Ах да, — поспешно сказала она, — мне говорили. Сидорова — эта та, что даун?
«Сама ты даун! Дура! Идиотка!» — хотел я сказать ей, но промолчал.
— Это ее солдаты изнасиловали? — допытывалась она.
Кровь бросилась мне в лицо.
— Нет, — сказал я.
— Ну как же? Еще письмо из отдела образования в школу приходило. Зимой в Солдатском парке Надю Сидорову, умственно отсталую девочку, трое солдат завели в водонапорную башню и изнасиловали…
— Никто ее не насиловал! — заорал я.
— Ну да, ну да, — улыбнулась она ехидно, глядя выразительно на Надькин живот. — Как же! Ветром надуло…
— Пропустите! — сказал я.
Тракторина Петровна заслонила дверь собой.
— Нет. Она не поедет! Ее нет в списке! — злобно сказала она.
— Как — не поедет? — не поверил я. — Ведь она здесь погибнет одна?
— Таких, как она, — с ненавистью сказала Тракторина Петровна, — еще в роддомах уничтожать надо. Она не человек! Пусть остается…
В голове моей помутилось, в глазах потемнело, я уже ничего не соображал. Я вдруг неожиданно для себя нагнулся, схватил камень с земли и — замахнулся им на Тракторину Петровну.
Но руку мою кто-то перехватил сзади.
— Не надо, сынок! — услышал я голос бабы Мани, нашей школьной нянечки. — Не бери грех на душу.
— Бандит! Бандит! — закричала Тракторина Петровна. — Ты никуда не поедешь!
— Ну-ка отойди, Тракторина, — сказала баба Маня. — Пропусти мальчика в автобус! И ее, душу живу. Это тебе не детдом! Да и время другое!
И баба Маня пошла на Тракторину Петровну грудью.
Тракторина Петровна нехотя отодвинулась и, что-то записав в свой листок, пропустила нас с Надькой в автобус.
— Ты, Марья Боканёва, как была подкулачница, так и осталась! — сказала она в сердцах бабе Мане. — И тюрьма тебя не исправила!
— Зато могила всех исправит! И тебя тоже! — легко сказала баба Маня, залезая в автобус вслед за нами.
10
Надька пристроилась рядом с бабой Маней. Я сел впереди, один, у самой кабины, чтобы никого не видеть. Лицо мое было горячим от жаркой крови. В висках стучало: Тракторина — дура! Дура! Дура!..
Но постепенно я успокоился. Посмотрел в окно. Мы ехали по бескрайней степи. Светила луна. Полынь отсвечивала серебряным. Казалось, что автобус катится по огромному серебряному блюду.
«Неужели же нас сегодня убьют?» — подумал я.
Оказывается, я сказал это вслух.
— Беда, — вздохнула баба Маня. — Уперлись, как два барана. Что наш, что ихний. А дети страдают… Не думай об этом. Даст Бог, выживем…
Но ужасная мысль о смерти поселилась во мне, не давая покоя. Я повернулся к бабе Мане:
— Баба Маня, скажи: где я буду, когда умру?
Баба Маня не успела мне ответить.
— Нигде! — сказала, будто мстя мне, Тракторина Петровна. — Превратишься в молекулы!
Я смотрел вперед на мертвую, будто ртутью залитую степь и глотал слезы.
Кто-то подошел ко мне сзади, погладил мой стриженый затылок ладошкой.
Я обернулся — Надька стоит, смотрит на степь, в серебряную даль.
11
Автобус остановился посреди степи. Он выгрузил нас и поехал назад, за следующим классом.
Мы вышли. Вся степь была усыпана детьми: их привезли из школ и детских садов. В темноте то тут то там слышался смех, крик или разговор. Разжигать костер было нельзя, чтобы не дать наводку врагу, который наблюдал за нами со спутника. Но наша Тракторина Петровна приказала нам набрать травы перекати-поле.
Она разожгла костер в ночи.
— Пусть видит Америка нас, пусть целится в нас получше, — сказала Тракторина Петровна в черное небо — прямо в звездные глаза Америки, целящейся в нас.
Все сели вокруг костра и запели яростные песни двадцатых годов — эти песни своей юности научила нас петь Тракторина Петровна. Все было сначала так, как в походах, у пионерских костров.
Я сидел рядом с Надей и не пел. Я думал: а вдруг американцы ударят именно сейчас? Было тревожно.
Потом начали есть свои сухие пайки, шурша целлофаном и фантиками от шоколадных конфет, хрустя вафлями и печеньем. Запахло мандаринами. И сразу всем вспомнился Новый год, все засмеялись и заговорили разом. Какая-то девочка из детского сада тонким голосом запела:
Все подхватили.
Я тоже запел эту детскую песенку и посмотрел с надеждой в небо.
Мне вдруг показалось, что там, в Америке, сейчас увидят нас, и наш костер, и то, как мы сидим у костра и поем, услышат наши песни — и поймут, что нападать не нужно. Не смогут они нанести удар по нам, поющим детям, не решатся…