Дурочка, стр. 20
24
Хромой перед Ганной стоял, на костылях.
— Дочка, спаси. Один остался, хозяйка моя умерла. Как без хозяйки и без ног прожить? Скажи?
Ганна ногу его натерла мазью, что-то пошептала, ладошкой похлопала.
Костыль из рук забрала, отошла. Старик постоял, постоял и как годовалый мальчик пошел: шаг, еще один, еще шаг…
— Неужто иду?
— А ты потанцуй, — посоветовали из толпы.
Пошел вприсядку отплясывать. Народ в ладоши хлопал.
— Еще, дед, молодуху отхватишь себе! — смеялись.
25
Привели женщину. Она билась, изо рта пена шла. Идти не хотела, упиралась.
— Бесы в ней гнездо свое свили, — объяснила мать. — Кричат ночью на разные голоса. Помоги!
Подошла к женщине Ганна. Закричала бесноватая на разные голоса. И по-волчьи выла, и по-собачьи залаяла. Встала Ганна перед ней. Начала повторять все движения бесноватой. Та руки возденет — и Ганна поднимет. Та кружится — и Ганна закружилась. Все быстрее кружилась бесноватая. Вдруг свалилась как подкошенная. Дергалось тело, вздрагивало. Ганна над телом встала. Будто что-то вытягивала из него, жало или корень. Вытянула, села в изнеможении, лоб мокрый вытерла и улыбнулась.
Женщина встала с земли, подошла к матери, сказала ей как ни в чем не бывало:
— Мама, что мы тут делаем? Пойдем домой.
26
Отец прибежал:
— Дочь умирает! Горит вся, как свечечка сгорает!
Побежала Ганна с отцом девочки.
Девочка в доме лежала, бредила:
— Дай мне аленький цветочек, тата! Дай мне, пожалуйста! Дай, прошу тебя, дай, таточка, дай!..
Ганна напоила ее из бутылочки, что с собой принесла. Посидела рядом закрыв глаза. Девочка очнулась:
— Тата, ты мне сейчас приснился…
27
Шла Ганна обратно. Гроб несли с мальчиком маленьким. Остановились около Ганны.
Мать в ноги Ганне бросилась:
— Оживи его! — В глазах мольба и вера: — Оживи!
Ганна покачала головой: нет!
— Ты все можешь! Верни мне сына!
Нет, покачала головой Ганна. Пошла и заплакала.
Сквозь толпу больных шла, плакала навзрыд.
28
Слепой, только что прозревший, Ганну спрашивал:
— Это небо?
Ганна, улыбаясь, кивала.
— Это дерево?
Ганна кивнула.
— Это солнце?
Не успела Ганна ответить. Во двор к дереву уже кого-то несли на носилках.
— Пропустите! Пропустите меня к ней немедленно! — говорили с носилок.
Сжалась Ганна испуганно. На носилках Тракторина Петровна лежала, смотрела на Ганну.
— Ганна? Глазам своим не верю. Ты?! Вылечи меня… Ты покалечила, ты и лечи! — приказала.
Ганна попятилась, повернулась, побежала за дерево. Встала там, задышала взволнованно. Дышала и дышала, успокоиться не могла.
Прозревший слепой подошел к Ганне, спросил:
— Ты не хочешь лечить ее?
Нет, покачала головой Ганна.
— Прогнать ее? Давай прогоню!
Нет, покачала Ганна головой. Постояла. Потом решилась. Вышла.
Подошла к Тракторине Петровне, повернула ее, начала разминать позвонки.
— Больно! — кричала Тракторина Петровна. — Больно! Сил моих нет терпеть! Ганна!
Отошла Ганна, взглядом приказала Тракторине Петровне: вставай!
Как завороженная Тракторина Петровна встала, пошла к Ганне.
Стояли, глядели друг на друга.
— Так это ты святая? — сказала Тракторина Петровна. — Я всегда знала, что ты плохо кончишь.
29
На рассвете от реки грохот пошел. Лед тронулся.
Ганна проснулась, прислушалась. Схватила платок, выбежала.
— Куда она? — спросил больной.
— Почуяла что-то, — ответила старуха.
Ганна бежала по берегу. Бежала туда, где когда-то Марат спрятал плот.
Убрала листья, камни. Испачкалась. Вытащила плот.
Посмотрела на реку: там огромные льдины теснились, сталкивались друг с другом.
30
В ясный солнечный день провожало село Ганну в путь.
Мужики на руках отнесли плот на воду. Поставили на плот Ганну. Оттолкнули.
Народ на высоком берегу стоял, смотрел.
— Зачем уплывает она от нас? — спросил старуху парень.
— Приказ ей от Господа прозвучал, — ответила старуха.
— И что Он сказал?
— Он ей сказал: ПЛЫВИ!
Плот был уже на середине реки. Поклонилась Ганна всем в пояс.
На берегу тоже ей все поклонились. Бабы, мужики, дети…
— Плыви, — повторил парень.
Четвертая часть
1
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрып.
Скрып.
Скрып-скрып…
Скрипят качели, взлетая все выше и выше.
Я лежу на крыше и смотрю на Надьку.
Я смотрю ей прямо в зрачки.
— Надька! Откуда ты взялась? — говорю я ей. — Откуда ты приплыла к нам, Надька? Зачем? Мы ведь жили без тебя, откуда ты взялась, Надька?
Ее растерянное лицо зависает на секунду рядом с моим.
Она молчит.
Уже полтора года я был братом дурочки, приплывшей на плоту.
Той весной был сильный разлив. Я тогда сидел на Ахтубе и удил рыбу и увидел, плывет по реке плот, а на плоту красивая такая девчонка, и я помахал ей, она подплыла ко мне и сошла на берег и стала смотреть, как я ловлю рыбу. Как тебя зовут? Она молчала. Я собрал удочки и пошел, она — за мной. Мать и отец были на грядках, сажали морковь, вот, говорю, на плоту приплыла какая-то девочка, увязалась. Мать медленно опустилась на колени, прямо на грядки: «Надя!» — сказала она. «Господи, — сказал отец, — Господи!»
Это приплыл их грех: когда-то давно, тринадцать лет назад, у них родилась дочь, моя сестра Надька, слабоумная девочка, дурочка, это был стыд — перед военным городком, офицерами и их женами, — мой папа сверхсрочник. Мать с отцом положили девочку в колыбельку — мама плакала, рассказывая, — на малиновую подушечку, колыбельку поставили на плот — и отправили ее по реке, по Ахтубе, с глаз долой. Надька где-то выросла и вернулась. Так у меня появилась сестра, которой у меня не было.
Все смеялись над ней, а я любил ее больше жизни, она была лучше их всех, пусть и дура. Она лучше всех вас, говорил я, лучше!
— Надька! — говорю я и строю ей рожу.
— Марат! — кричит отец, поднимая голову от машины. — Прекрати дразнить Надю! Она упадет!
— Марат! Останови качели! — кричит мама. — Ей нельзя так высоко…
Я слезаю с крыши, останавливаю качели.
Надька медленно встает. Она идет покачиваясь, поддерживая руками большой круглый живот.
Мама пристально смотрит на Надьку, отворачивается, закрывает лицо рукавом и плачет.
Наша Надька — беременна.
2
Моя сестра Надька забеременела от тополиного семени.
Тогда пух летел как снег, с юга дул горячий ветер, и была жара и белая метель, пух прилипал к мокрой от пота коже, и все чесалось, и ей этим южным ветром надуло. Надьке ветром надуло, говорили, и живот ее осенью стал раздуваться, как воздушный шар, если его надувать насосом от велосипеда. И я решил посмотреть.
— Надька, разденься! — крикнул я, когда мы остались дома одни, я крикнул ей прямо в лицо, хотя она была глухая — глухая совсем, ни грамма она не слышала. — Глухая тетеря! Раздевайся! Дура! — кричал я ей. Она улыбалась дурацкой своей улыбкой, от которой хотелось зарыться с головой в дерьмо и разреветься, — я больно толкнул ее, я подталкивал ее к дверям и потом потащил за руку по осенним мокрым дорожкам сада, я впихнул ее в дощатый летний душ и закрыл дверь на ржавый крючок. Внутри пахло мочалкой. Надька вспомнила, что летом здесь купались и что надо раздеться, и начала медленно раздеваться, вешая на гвоздь зеленую шерстяную кофту, бордовый фланелевый халат, синюю мужскую трикотажную майку — я смотрел, — розовые байковые панталоны, панталоны сорвались с гвоздя, упали, большие, розовые, будто живые, в грязь, она, наклонившись, подняла, жалея их, встряхивая, оглаживая, вешала — я смотрел, — черные сатиновые мужские трусы, перешедшие ей от меня (я еще не отвык от них), будто это часть меня — так странно — чернела, распятая на розовом, мягком, байковом…