Хлеб и снег, стр. 11
Вправо от главной дороги, прямо через зелёную озимь, тянулась узкая голубая тропка. Настоящий ледяной мост. От одного снега до другого — того, что белел на той стороне поля. Теперь они шли гуськом по этому мостику. Илья Григорьич шагал впереди — он был здесь главный хозяин.
— Мочажины всё-таки есть, — кинул через плечо Илья Григорьич. — Вон и вон, видите? — Он показал рукой куда-то в поле.
— Есть, — сказал спокойно дед. — Без этого уж не обходится.
— Что-что есть? — переспросила Таня. — Без чего не обходится?
— А вон видишь мочажины, залыски чёрные. Там посевы мороз потравил, или вода смыла, или ещё от чего погибли…
— Жалко! — сказала Таня.
Дед только руками развёл.
Они шли медленно по ледяной тропинке.
— Хороший хлеб должен родиться, — сказал дед.
Таня смотрела на эти маленькие, ещё не окрепшие после зимы травинки. Они даже и не стояли, а как будто сидели на поле… Хлеб!..
Словно угадав Танины мысли, дед сказал:
— Подкормить надо!
— А как же, — откликнулся Илья Григорьич, — непременно подкормим.
С холма поле казалось совсем ровным, словно стол под скатертью. На самом деле на нём были небольшие холмики и низинки. Во многих таких низинках ещё стояла снежная вода. Она была очень прозрачная. На дне, как под стеклом, видна была озимь. Таких зелёных блюдец было на поле много…
На краю озимого поля, где опять начинался снег, стояли в один ряд толстые высокие берёзы с низко склонёнными тонкими ветками, похожими из-за этого на длинные волосы. Очень грустные были эти берёзы!..
Но тут как раз агроном Илья достал из кармана небольшой свёрток. Сразу запахло чесноком и ещё чем-то съестным.
— Угощайтесь! — сказал Илья.
— Не откажемся! — усмехнулся дед. — Спасибо!
На ломтях чёрного хлеба лежало сало и сверху четвертинка солёного огурца. Очень было вкусно!
— Тань, а хлебушек-то наш, — сказал агроном, — колхозный.
Таня даже жевать перестала:
— Озимый?
Дед хитро улыбнулся:
— У меня ломоть яровой, а у тебя озимый.
Таня, конечно, ему не поверила! Она отвернулась от хитрых дедовых глаз, посмотрела на поле озими, на далёкий холм с берёзовой рощей, на «газик»…
— Надо Толику оставить, — сказала она.
— Не надо, — сказал дед. — Поленился с нами идти — пусть голодает.
Солнце опустилось совсем низко. Начало примораживать. Снег стал хрусткий, ломкий, рассыпался под ногами крупным зернистым песком, похожим на соль. Низко над полем пробежал ветерок, но ни один кустик озими не шелохнулся — видно, и они замёрзли, затвердели от холода. Тане стало жаль посевов.
— Теперь уж ничего, — сказал Илья, — им апрельский мороз нипочём!.. Да и что за мороз-то!
— Всё-таки под снегом лучше, — не согласилась Таня, — вон то поле ещё всё в снегу.
«А правда, — удивилась она про себя, — одно поле белое, а другое зелёное. Почему так получилось?»
Дед опять начал хитрить:
— Это мы с агрономом снег заколдовали!.. Сколько он, недельки две ещё пролежит, а, Григорьич?
— Как солнце работать будет, — улыбнулся агроном.
— Колдуны какие! — не поверила Таня.
— Не веришь? — подсмеивался дед. — А ведь это мы сделали. Правда!
— Илья Григорьич, — спросила Таня, — почему на тех полях снег не растаял?
— А мы, Танечка, прошлой осенью, когда хлеб убирали, нарочно оставили высокую стерню.
— Что-что оставили?
— Ну вот эти стебли, на которых колоски, мы их не под корень срезали, а повыше. Получилось поле, как щётка. В ней снег и застрял. Здесь снежное одеяло получилось толще, а на озимых потоньше, с них ветром снег сдувало.
— А зачем, чтоб снег был толще? Там ведь ничего нет.
— А чтоб земля получше воды напилась. Чтобы весной, когда эти поля засеем, были дружные всходы, хороший урожай.
— Вот, — заключил дед, — а ты говоришь: колдуны!
Они пошли назад — по узкой тропке, по большой дороге, вверх на холм.
— Что-то вы долго, Василий Сергеич, — сказал Толик.
— Сало, понимаешь, у агронома вкусное было, — улыбнулся дед.
Стало смеркаться. Толик включил фары. Огни рыскали по пустым тёмным полям, как волки. Хорошо было сидеть в тёплой кабине, глядеть на освещенные окошки приборов, на пляшущие в них стрелки. Дорога стала твёрже. Машина крепко ударяла по ней колёсами, раскачивалась, укачивала. Таня стала думать про озимь, про то, как она вырастет и станет хлебом… Потом Таня увидела свой московский дом, а вокруг него было большое озимое поле. А может, это был не дом, а холм, и наверху стояли берёзы…
Таня проснулась, когда дед, держа её на руках, толкнул ногою тяжёлую дверь их избы. Проснулась, но не хотела просыпаться до конца. Так она и въехала в яркую комнату.
— Татья-на! — негромко позвал дед.
— Да зачем ты! — зашептала бабушка. — Пускай себе спит!
— Что ты! — сказал дед. — Сегодня ж по телевизору фигурное катанье!
Две Татьяны
В деревне все дома разные. И все они немного похожи на своих хозяев. Один вроде сутуловатый, другой здоровяк — любую непогоду плечом сшибёт, третий приземистый и пузатый. Вот дом тракториста Кирюши Мартынова, самого беззаботного человека в деревне: всё скрипит, ходуном ходит, всё на живую нитку, крышу, того гляди, ветром унесёт. А у кузнеца Егора Пугачёва плечистый, крепкий дом — ни щёлочки, ни задоринки, как будто дом этот сам из земли вырос. И выкрашен он красной краской, потому что у Егора вся жизнь в огне. Один во всей деревне кузнец, один и дом такой — тёмно-огненный, как закопчённое кузнечное пламя.
Идёт Таня по улице, рассматривает дома, словно в первый раз их видит. «А ведь правда, — думает она, — все дома на своих хозяев похожи! Как хорошо, что я это заметила!»
А вот на бугре, немного поодаль, немного в стороне от всех, стоит большой дом, может быть, самый большой во всей деревне. И сложен он из крепких брёвен. Но брёвна эти потемнели, постарели, дом осел и покосился в сторону овражка. Как будто были здесь хозяева, а теперь уехали и оставили дом без присмотра. Кругом снег лежит нетронутый, и только совсем узенькая тропка ведёт от крыльца на широкую деревенскую улицу. Таня никогда в этом доме не была и не знает, кто здесь живёт… Да и живёт ли кто-нибудь? Ступает она по узкой тропке, словно канатоходец по канату, как-то боязно… Нет, смотрит, живут: вон из трубы-то дым идёт, приветливо виляет по ветру, как собачий хвост…
Вдруг дверь заскрипела, раскрылась. Видит Таня: на крыльце стоит старуха — высокая, строгая, в белом платке. А волосы ещё белее платка.
— Здравствуйте, — говорит Таня робко.
— Здравствуй, девушка. Зачем ко мне пожаловала?
Таня не удивляется, что её девушкой назвали. Так здесь всех девочек называют. Но страшно Тане, что спрашивают её таким строгим голосом. Она не знает, как ответить, и вдруг неожиданно говорит:
— Я в гости…
— В гости?.. Ну дак заходи.
И вот поднимается Таня на высокое крыльцо, вслед за старухой проходит тёмные сени, входит в дом.
— Дверь-то получше закрой, — говорит старуха.
И Таня двумя руками тянет тяжёлую, неподатливую дверь.
Домов таких Таня в деревне больше не видела. Весь он — одна огромная комната. Видно сразу всё! Все четыре стены. Две глухие, а в двух прорублены небольшие окна — чтоб зимою тепло зря не выпускать. У стен, на белом выскобленном полу, стоят большие деревянные сундуки. А посредине огромный стол, тоже белый, выскобленный, как пол, и здоровые деревянные лавки вокруг него.
— Ты чья же будешь? — спрашивает старуха.
— Я председателя Банникова внучка.
— А зовут как?
— Таня.
— Ох ты! — Старуха вдруг улыбнулась. — А ведь и я Татьяна!.. Ну, садись, Таня. Я чай пью, и ты попей.
Старуха достала большую чашку, налила из блестящего жёлтого самовара кипятку, подлила из маленького чайничка чаю.
— Баранку хочешь? — даёт Тане баранку.
В сахарнице мелко наколот сахар. Сидят они за огромным столом, смотрят друг на друга, как через площадь.