Тринадцатый год жизни, стр. 6
— Чего?
— Жмёшься!
— Ничего я не жмусь.
— Ну ладно. Потом сама скажешь.
Вот это в ней было очень ценно — она никогда не выспрашивала. Как хороший мальчишка. И всё же Стелла на всякий случай сказала:
— Ничего нет, Маш, честное слово, ничего!
Дочь и мать
Она почти знала, что делает ненужное, не то. И суетливо продолжала организовывать счастливую жизнь. Ей казалось, что, если Нина и Гора пока не расходятся, это из-за неё. Может, во многом так оно и было.
Сидели за ужином. И когда Гора хотел было подняться, она сказала, краснея от своей неуклюжей шутливости:
— Нехорошо-нехорошо, очень невоспитанно — ещё не все поели.
Тут Ванька прикончил свою порцию, посмотрел на чайник, который собирался зашуметь никак не раньше, чем минут через пять. Встал и вышел, как будто Стеллиных слов вовсе не было. Да пожалуйста! Это как раз и входило в её планы. Мигом она доела скучавший на тарелке голубец, выскочила из кухни, плотно закрыв дверь. И через стекло стала смотреть, как за столом неловко сидели друг против друга отец и мать.
Гора повернулся к ней, как бы не понимая. А Нина продолжала сидеть не глядя на дочь. Словно бы она всё знала, что будет дальше. Да ведь и знала!
А Стелла, улыбаясь неизвестно кому и краснея, показывала, как она крепко держит ручку двери и даже запирает дверь на ключ. Хотя, разумеется, никакого замка в кухонной двери не существовало.
Гора в ответ ей кивнул: ценю, мол, юмор, и бесцветно улыбнулся. А Нина продолжала всё так же сидеть. Не то чтобы она сердилась или ей была как-то особенно неприятна Стеллина выходка. Просто она знала, что тут ничего не перевернёшь, а как началось, так и пойдёт дальше. И жалела дочь.
Такого рода случаи происходили раз за разом. Не очень уж часто, правда. Но каждый из них слишком хорошо запоминался. И однажды мать наконец сказала:
— Ты поговори с ней, Георгий.
— Я?.. А почему я?
— Не знаю. Мне кажется, ты.
— Я не буду!
А Стеллина борьба продолжалась. В субботу вечером она остановилась перед сидящим на диване Горой:
— Дай мне два рубля!
Сказала подготовленно-смело, с улыбкой такой пиратской. Чтобы потом лучше получилась шутка. Но шутка должна была получиться только завтра. А сейчас получилось некрасиво, будто она пользуется положением.
Гора молча открыл шкаф, вынул из пиджака кошелёк, протянул ей трёшник. Опять она почувствовала, что делает ненужное, не то. Но уже не могла остановиться в своём нетрезвом, как у лунатика, состоянии… Говорят, раньше такие были лунатики: встанет на карниз — и пошёл. Внизу двенадцать этажей, а он даже не покачнётся. Только бы их не разбудить, иначе улетят с этого карниза — и прямо на мостовую!
А Стелла вот проснулась.
На следующий день она опять так же точно остановилась перед Горой, который опять сидел на диване, словно вся другая территория квартиры была залита ледяной водой.
— Вот вам, Георгий Георгиевич, сдача — рубль, а вот вам четыре билета на шестнадцать десять в кинотеатр «Спорт».
Гора потушил папиросу, отложил газету, снял очки. И теперь они могли посмотреть друг другу в глаза.
— Зачем ты это делаешь, Стрелка?
И понял, что вопрос был задан пустой: совершенно ясно, зачем она это делает.
И понял, что сам он слишком спокоен, слишком ещё весь в газете, чтобы разговаривать. Подумал: «Неужели она переживает сильнее, чем я? Не может быть». И немного успокоился.
Да, он переживал, наверное, сильнее, но Стелла — острей. Георгий Георгиевич из-за взрослости своей не понял этого. И продолжал немного уже уверенней:
— Наша семья… Эти билеты, Стелла… нашей семье… ну… не нужны!
Потом ещё какие-то были слова — «умная девочка», «должна понять». И «во всём разобраться» и… тому подобное. Стелла их не слушала. А может, они не были произнесены, а только остались в глазах у Горы… Стелла выхватила билеты назад:
— Да это вчерашние. Шутка!
Раз и два — разорвала четыре синих жалких бумажки. Но не бросила клочки, понятно! Положила в карман. Пошла к двери. И потом в ванной комнате брякнула щеколда.
Мать даже чудом не могла бы услышать Стеллиных слов. Но услышала её крик (который был на самом деле словом: «Шутка!»). Так она вскрикивала, бывало, когда палец прищемит. Лет до семи-восьми Стрелка любила кататься на дверях. Ну, а где двери, там и щели, а где щели, там и пальцы. Или коленку отобьёт. И мать выскочила из кухни, готовая увидеть что-нибудь именно такое… Увидела лишь мужа, который сидел не то в задумчивости, не то в оцепенении.
— Где Стрелка?
Тогда он рассказал, что произошло, начиная со вчерашних двух рублей. Нине (её, между прочим, звали Нина Александровна) трудно было дослушивать этот слишком обстоятельный — слишком спокойный, как ей казалось, — рассказ. Кивнула сколь могла сдержанно, оборвала его.
— Стрелка! — она постучала в дверь ванной. — Ты там что?
Слышался шум воды — вопрос вроде бы излишен. Но в детстве и в юности Нина сама слишком часто пряталась за этот шум… Да и сейчас бывало!
— Стрелка, ты можешь мне открыть?
— Нет.
— А когда?
— Через час.
Это можно было бы расценить как дерзость. Мать сказала мягко:
— Ну хорошо. У тебя часы на руке? Засекаешь время? Я тоже.
Потом она пошла на кухню, выключила всю свою готовку.
— Я вернусь через час.
Надела плащ, хотя на улице вовсе не было холодно. Но взрослой женщине неудобно в сентябре выходить из дому в одном платье.
Георгий Георгиевич остался один, был растерян. Выглянул в столовую:
— Хочешь, в шашки сыграем, Иван?
— Некогда! — Он смотрел серию про «Винни-Пуха», а впереди было ещё две.
Георгий Георгиевич вернулся к своей газете, сел. «Как будто бы именно я и виноват!»
Она шла по улице, торопливо вытирая слёзы — торопливо, чтобы не приставали, кому не надо. Ведь она была ещё совсем молодая женщина. В троллейбусе ей всегда говорили: «Девушка, передайте на билет». А между тем она имела уже двоих ребят!
Нина Александровна улыбнулась — и грустно и горделиво одновременно.
Начинались трудные времена! Она плакала и о своей Стрелке, которая так искренне и так бесполезно заботилась о мире в семье. И плакала о себе — уж поверьте, ей было о чём поплакать. И к тому же начинались действительно трудные времена.
Она не знала, как рассказать дочери, почему она расходится с мужем. Да и не считала, что это надо делать. Она думала, что просто однажды она своим материнским, авторитетным голосом скажет: «Вот, дети, у нас будет новая жизнь…» Нет, «новая» здесь не подходит. Новая — это как бы «хорошая». Она скажет «другая» или «иная». И дети кивнут согласно, понимающе. Потом примутся за эту «иную» жизнь.
Но оказалось, её расчёты — ерунда. Вернее всего, дети её не поймут, не послушают. Не услышат!
И всё-таки что-то она должна была сделать. Хотя бы на первое время… Ведь через час ей придётся говорить с дочерью. И невольно посмотрела на часы, утерев глаза. И почти знала: Стрелка тоже сейчас смотрит на часы, сидя в ванной на низкой скамеечке, и тоже утирает глаза.
Подумала: «Господи, мы такие с ней похожие. Как бы мне это ей растолковать». Опять улыбнулась и заплакала. Прошла мимо, не отвечая на воркотливый вопрос какого-то усача.
Пора привести себя в порядок и поворачивать к дому. Вместе с этой мыслью пришло и чувство, будто она решила главное — то, как будет дальше вести себя со своими детьми. «Словами пока я этого не знаю, а в душе знаю!» На самом деле она ничего не решила, а лишь перестала плакать и быстро, энергичным шагом шла к дому. Это всегда поднимает настроение. И появляется даже какая-то уверенность в себе.
Дочь её всё сидела над льющейся водой. Но теперь, конечно, лишь из-за того, что раз они договорились, то надо уж досидеть.
Нина Александровна постучала, одновременно сгоняя с лица улыбку:
— Стрелка…
И сейчас же щеколда брякнула назад — дверь открылась. Тут только мать поняла, что энергичная ходьба на самом деле вовсе не решила её проблем. В глазах промелькнул испуг. Но отступать уж было некуда.