Его среди нас нет, стр. 7
В общем, именно в такой вечер она решилась наконец. Всего, впрочем, на одну фразу:
— Ты думаешь, это хорошо — так измениться вдруг? — Она подала внуку холодную серебряную ложку, чтобы он приложил ее к синяку. — Ты уже стал не ты, понимаешь? Какой-то другой!
Это были, как ей казалось, сильные слова. На Сережу, однако, они не произвели впечатления.
— Ну ладно. Давай пить чай! — сказала бабушка. И это была тоже не простая фраза в их семье. Она как бы значила: разговор вслух окончен. Но разговор про себя — безмолвный разговор и даже более важный — продолжается!
…Елизавета Петровна думала сейчас о довольно странном — о многих смертях, через которые приходится пройти человеку, пока он не доберется до последней и главной своей смерти.
Вот Сережа… Потерял такую чудесную наивность и мягкость. Стал вдруг внимательнее, расчетливей. Стал другой! И значит, тот прежний Крамс больше не существует.
Так ужасно было это думать.
Но это была правда. Елизавета Петровна вдруг невольно вспомнила, как внук ее ожесточенно дышит, делая свою физзарядку… Конечно, это абсолютно в духе времени — увлечение спортом и так далее. Но — подумать только! — как это не похоже на Крамса. На прежнего Крамса! Теперь уж его так и не назовешь!
Не в силах более сдерживать себя, Елизавета Петровна порывисто встала. То есть порывисто, насколько ей позволили шестьдесят шесть лет. И ушла к себе!
Она ошиблась. Ее слова произвели на Сережу впечатление. Он, конечно, не мог знать о взрослых бабушкиных мыслях про многие смерти в жизни человека. А все же чувствовал эти перемены. И тревожно ему становилось. Хотя он и делал вид, что — ничего, все в порядке. На самом деле было ему тревожно. Ведь он тоже принадлежал к этой семье, которую когда-то основала бабушка, и наследственная закваска в нем сидела крепко.
Машинально Сережа прижимал тяжелую серебряную ложку к подбитому глазу. Ложка была старая, с неудобной квадратной ручкой, на которой были вырезаны виноград, яблоки, груши, колосья, еще что-то пышно-растительное и четыре буквы: «ВСХВ». Так раньше, задолго до его рождения, называлась Выставка достижений народного хозяйства.
Был бы поблизости человек, который умеет выражаться штампами, он сразу бы определил, что Сережа «идет на поводу».
Так, быть может, Сережа шел? Не хотелось ему думать этими глупыми словами. Получается, что про человека говорят, как про лошадь или как про корову!
Значит, что же ему — уйти от Тани?
И сразу отвечал себе: нет, этого он не сделает… Идти на поводу, конечно, плохо, но и предавать тоже, извините, не очень…
И все-таки странные у них были взаимоотношения! Попадись сейчас Сережа на язык сплетнице, она точно определила бы: влюбился!
Хотя на самом деле Сережа и не думал влюбляться. Куда там — в такую начальницу, в такого железного Шерлока Холмса!
И неправильно было бы сказать, что Сережа ее, например, боялся. Однако и возражать не пробовал никогда.
Раз он пришел к Тане для какого-то там их дела. Между прочим, она никогда не ходила к нему, а только он к ней. Сережина бабушка даже, наверное, и не подозревала о существовании такой Садовничьей Татьяны.
Он пришел к ней. Таня открыла дверь, молча и спокойно приложила палец к губам, пропела в маленькую комнатку. И здесь из-за полуприкрытой двери он слышал разговор, который происходил в большой.
— Кто там пришел?
— Мой брат! — твердо ответила Таня. А первый голос был нервный отчего-то. Мальчишеский.
— Ты ведь мне обещала. Разве не так? А теперь предаешь!
— Ну ты же видишь, я переехала в другой район, — спокойно отвечала Таня. — Другая школа.
— Что ж, если школа другая, значит, можно спокойно предавать?
— Мне это не интересно больше! — опять очень твердо произнесла она. — И я не обязана притворяться.
На этом месте Сережа сильно прикрыл дверь — чтобы не подслушивать и чтобы напомнить о себе.
Через короткое время невидимый мальчишка ушел.
— Вылезай! — сказала Таня. И потом: — Почему ж ты ничего не спрашиваешь?
А он правда ничего не спрашивал. Как подчиненный, что ли? Ему прикажут, он и выполняет — вопросы никакие не нужны. Действительно странно!
— Рассказать, как я тебя в лесу узнала?
А он уж будто забыл, будто у него Таня была командиром всю сознательную жизнь. Надо же — гипноз!
— Мы когда эту квартиру купили, я решила сходить в школу, где буду учиться. Пошли с отцом. А тут перемена — выходит ваш пятый «А». Ну и ты в том числе.
— Почему именно пятый «А»?
— А это семейная традиция. У меня отец все восемь лет в классе «А» учился. И я тоже решила!
Сережа кивнул. Все до того просто оказалось, что лучше бы и не узнавать. Таня живо разобралась в этом его скучном кивке:
— Когда фокусы объясняют, всегда неинтересно. А сами только что хлопали! — Потом пригвоздила его взглядом: — Как же ты не оценил, что я тебя запомнила! И потом узнала! Через три месяца! Среди леса! Когда ты был в одних шортах!
Увидев, что Сережа чувствует себя пристыженным, она смягчилась:
— Это приходил один мой… В общем, человек из той школы.
Вдруг раскрыла нижнюю часть книжного шкафа. А там, как известно, книги обычно не лежат, там разные бумаги или даже постельное белье.
Таня вынула несколько больших застекленных коробок. Сережа глянул и замер от удивления. За стеклом оказались картонки, к которым сплошь рядами были приколоты жуки.
— Мы вот чем занимались, — резко сказала Таня. — Дурацкое занятие! Каждый жук шевелит лапами чуть ли не по неделе.
Сережа еще раз посмотрел на ряды высохших жуков… Ему стало не по себе.
— И я подумала: зачем изучать насекомых, когда сразу можно изучать людей!
Не то сомнение, не то испуг шевельнулся в его душе: может, ей скоро и людей надоест изучать? И, как тот мальчишка, он окажется в совершенно безвоздушном пространстве… Спросил:
— А ты, кроме жуков, еще чем-нибудь увлекалась?
Она ответила:
— Конечно!
— А почему больше Борис не появляется?
— А он больше не нужен. Понадобится — позову.
Вот о чем вспоминал, о чем думал Сережа Крамской, когда сидел один за кухонным столом перед стаканом остывшего чая, прижимая к подбитому глазу тяжелую серебряную ложку.
А поделать ничего не мог!
Скоро кое-что случится
— Хотела бы я знать, кто же это сделает, — сказала Таня.
— Что сделает?
— Преступление.
Сережа собрался было удивиться, почему она так уверена: пять лет их класс спокойно обходился без преступлений, а как пришла Садовничья, так сразу должны… преступаться!
Таня между тем продолжала свои мечты:
— Да нет, не хочу я знать, кто его совершит…
— Почему?!
— Потому! Думаешь, Шерлок Холмс сразу хотел знать, кто кого убил? Он хотел до этого докопаться!
Помолчали. Алена Робертовна произносила речь — шел, между прочим, классный час.
— Слушай, Тань, а почему?.. — И далее Сережа изложил ей свою мысль про пять лет спокойной жизни их класса.
Недослушав (ей и так все было ясно!), Таня улыбнулась чуть снисходительно и покачала головой:
— А как ты думаешь, закон Архимеда существовал до Архимеда? Точно так же и преступления! Вы их не замечали, вот и все. Думали: это — совпадение, то — несчастливый случай. А чаще как бывает? Подозрение есть, да разбираться неохота, ну и замнем для ясности! А каждое нераскрытое преступление рождает пять или шесть новых.
— Ты откуда знаешь?
— Знаю. Это моя теория. Самый опасный преступник знаешь какой? Который остался безнаказанным! — И, видя, с каким вниманием Сережа ее слушает, сказала: — Надо мне было с тобой еще теорией подзаняться. Совсем я это упустила из виду! Теперь уж некогда.
— Почему?
— Предчувствие есть: начинается моя работа! Теперь смотри и слушай, чтоб… — она поискала слова посильнее, — чтоб ни один микроб не проскочил!
И они стали слушать Алену Робертовну, наверстывая пропущенное.